5. Фантастика должна показывать творческий процесс.
6. Советская фантастика отличается высокой научностью в противовес зарубежной беспардонной фантасмагории.
7. Фантастика — литература, изображающая общество будущего.
8. Фантастика — разновидность политической сатиры.
9. Никакой специфики у фантастики нет. Нет такого жанра. Это просто литература. Ее дело изображать человека, его чувства.
И в заключение:
10. Фантастика просто не литература.
У десяти авторов десять теорий. И каждый из них со страстью доказывал, что именно его теория правильна, писать надо именно так, как он пишет, а все другие искажают лицо советской фантастики.
Я же, грешник, начитавшийся фантастики до отвала, вспоминал, что фантастика бывает разная.
Есть в ней литература светлой мечты, у Александра Грина, например. „Бегущая по волнам", или же „Блистающий мир“ — песнь о человеке, который летал, просто летал без крыльев, дар был у него такой.
Есть чисто приключенческая фантастика, хотя бы у Бэрроуза — автора „Тарзана", романов „Боги на Марсе", „Дочь тысячи джеддаков". А у нас „Месс Менд“ Мариэтты Шагинян.
Есть фантастика, написанная ради популяризации: ЯЛарри — „Приключения Карика и Вали“, В.Брагин — „В стране дремучих трав" — о странствиях уменьшившихся человечков в мире насекомых, или „Плутония" В.Обручева, где люди охотятся на динозавров.
Есть фантастика, показывающая творческий процесс: „Судьба открытия“ Н.Лукина, позднее написанное „Открытие себя" В.Савченко.
Есть сугубо научная, есть совсем ненаучная, хотя бы у классиков: „Фауст" Гете, „Демон" Лермонтова, „Нос“ Гоголя.
Утопии об обществе будущего писали Платон, Томас Мор, Беллами, А.Богданов.
Разная она, фантастика, разная, разнообразная.
Я видел широкий мир, бесконечный, а мне предлагали асфальтированный терренкур с перилами. И спорить было бесполезно. Авторы доказывали, что именно они работают лучше всех, правильнее всех. Доказывали заинтересованно и совершенно искренне. Человеку вообще свойственно считать, что он прав. Я тоже считаю, что мои рассуждения правильнее, чем у других.
Больше всего тяготила и угнетала меня распространенная и у авторов и у всех критиков теория Ближнего Прицела и связанная с ней теория точного предвидения. Предлагалось писать о ближайшем будущем, о назревающих открытиях, лучше всего о том, что уже разрабатывается в научных лабораториях (представив, конечно, справку, что разработки не секретны). Вот, скажем, строится гидростанция на Волге, опиши, как ее открывают, воду пускают на турбины и в поля. Спорить было бесполезно, так как эта позиция была угодна начальству. Есть Госплан, есть утвержденная пятилетка, есть великие стройки коммунизма, намеченные товарищем Сталиным лично. Не может же какой-то писателишка видеть дальше Сталина.
Нужна фантастика, но без фантазии.
Читатели этого не понимали, их интересовало фантастическое.
Однажды на наше заседание в Доме Литераторов забрел какой-то читатель, майор, сколько помнится. Послушал страстные речи во имя Ближнего Прицела, попросил слова и сказал:
— У нас в артиллерии есть орудия ближнего боя и орудия дальнего боя. На фронте нужны и те и другие.
Критики снисходительно улыбались.
А я, поклонник и последователь Александра Беляева, никак не мог согласиться на Ближний Прицел. „Голова профессора Доуэля“, „Человек-амфибия", „Продавец воздуха", „Светопреставление" были для меня стартовыми площадками. Я не хотел пятиться. Я намерен был идти вперед. Я считал, что человечество может ВСЕ, все, что задумает, захочет, на что решится, если не сегодня, то завтра, послезавтра, в далеком будущем. И намерен был писать о том, чего стоит добиваться, самого обширного, самого удивительного.
На том я стоял тогда, на том стою сейчас, не отступая. И книга эта написана о том же. Если не верите в разум, закрывайте ее на этой странице.
Но пока что — в те присталинские годы я еще не мог спорить. Я только судорожно цеплялся, чтобы меня не вышибли из литературы совсем. А мысли копил, заносил в черновые тетрадки.
Самому себе надо было объяснить, что же такое фантастика, на каком основании она существует?
Чтобы подтвердить право на существование, я взял для разбора произведение, к которому претензий нет — „Фауст" Гете.
Зачем гениальный немецкий поэт ввел в свое произведение черта? Говорят, был у него друг, язвительный молодой человек, циничный, все отрицавший, все высмеивающий, послуживший прообразом Мефистофеля. Ну пускай и изобразил бы молодого циника, к чему было наделять его хвостом, копытами и рогами? Что приобрел сюжет с включением фантастического существа?