Итак, годы три я все слушал и записывал, записывал и записывал, с некоторой опаской ожидая следующей стадии работы, когда начнется отделка текста, и мы станем спорить из-за каждого выражения. Петр Евгеньевич со своей стороны с нетерпением дожидался своего активного участия. Он, как ученый, любил многократно переписывать, подыскивая все более точные формулировки. Мой язык казался ему неточным, он все твердил, что сказывается мое происхождение от мамы-одесситки, где приняты преувеличения (и отец-москвич меня не исправил). И вот наступает волнующий момент редактирования. Я вручаю Петру Евгеньевичу две главы и на следующий приход получаю вдоль и поперек исчерканный текст. Вижу примерно такое.
У меня молодая геологиня поучает влюбленного в нее Гришу:
— И что это, Гриша, ты все тужишься спорить с шефом?
„Тужишься... — вздыхает Гриша. — Вот так одним словом убивают человека".
Петр Евгеньевич, уточняя, зачеркивает „убивают", пишет: „портят настроение".
К счастью, однако, из-за каждого слова мне спорить не пришлось. Кто-то, не знаю, кто именно, может быть „умная" жена прочла его правку и посоветовала не вмешиваться в текст. И я написал его по-своему. И так он пошел в редакции: и в журнал, и в издательство — в „золотую библиотечку", и даже на конкурс детской книги. И получили мы премию, скромную, поощрительную. И имел я удовольствие видеть, как могучий геолог, краснея от смущения, шел получать грамоту и пожимать руки членам жюри.
Продолжения не было. Петру Евгеньевичу очень хотелось написать еще одну книгу, но из этого ничего не вышло. Ему казалось, что у него накопилась бездна материала, а я видел, что пересказывается примерно то же самое. Видимо, есть разница между точкой зрения ученого и литератора. Ученому кажется, что он далеко продвинулся, нашел новые детали, а с моей точки зрения — тема та же, с небольшими вариациями. Он и сам говорил мне не раз, что на докладах надо говорить не более пяти процентов нового, больше слушатель не воспримет. Видимо и тут он прибавил пять процентов, а мне представлялось: повторяет то же самое.
Но это еще не все о геологическом русле. Это только одна в нем струя, реалистическая („фантастика без всякой выдумки"), а началось-то с фантастической струи.
Значит, был у меня аппарат по имени „Цветок папоротника — ЦП-бис“. Работал он на ультразвуке разной частоты, по частоте определялось, какие именно породы под землей. Вручил я его симпатичной команде — двум студентам, двум студенткам, и послал эту симпатичную команду в Среднюю Азию искать золото. Предстояло им ходить со своим прибором, как с миноискателем, и самородки из почвы выковыривать.
Но нашли они нечто более крупное. Нашли вход в громадную подземную пещеру, даже не пещеру, а пустоту, в которой жили, оказывается, потомки древних согдийцев, огнепоклонников, ушедших под землю в VIII веке, когда арабы завоевали Согдиану. „Заповедник VII века" называлась эта повесть.
В Геологиздате она не понравилась. Почему золото — символ буржуазного мира? Разве нельзя было искать что-нибудь более полезное? И почему это „вбежал лысый геолог"? Разве наш советский геолог обязательно должен быть лысым? И почему студент Виктор на каждой станции бегает за пирожками? Разве он спекулянт, любитель поторговаться? Да тут еще меня объявили космополитом... Повесть легла, полежала года два, и мне не захотелось ее переписывать. Прочел я нечто похожее у Владко, потом еще у Бэрроуза. И вообще какой-то неприятный душок сам почувствовал. Наши люди попадают в VIII век, их берут в плен, надо бежать, девушек выручать... Что-то такое о превосходстве белого человека самому мне почудилось.
И когда я вернулся к этой теме — цветка папоротника, выбрал я другой объект для просвечивания — вулкан. Мог же Виктор (прежний герой остался) просветить вулкан своим аппаратом и разглядеть там накапливающиеся газы, поднимающуюся лаву, об извержении предупредить.
С тем я и послал его на Камчатку.
Сам я на Камчатку не поехал; не думаю, чтобы Геологиздат расщедрился на такую командировку; но мне удалось свести знакомство с работниками Вулканологической станции в Ключах — с В.Влодавцем и С.Набоко — первой женщиной, спускавшейся в кратер Ключевской сопки, самого грозного камчатского вулкана. Я беседовал с ней, женщина как женщина, ничего геройского с виду. Она даже собиралась писать со мной о вулканах, но потом передумала почему-то.
В общем представил я себе обстановку, в которой работал Виктор. Бревенчатый дом в селе, тесная группка, заброшенная в глушь, долгая зимняя ночь, бытовые заботы: дрова, консервы, погреб, постоянные записи в журнал наблюдений, патефон, поднадоевшие разговоры, а где-то в облаках, только в ясные дни видная вершина огромного вулкана, который может заговорить ежеминутно.