Так сжимается или расширяется?
Петр Евгеньевич, главный наставник мой по геологии, считал, что не сжимается и не расширяется, а разбита кора на плиты, и плиты эти давят друг на друга. На стыках же разломы, именно там и поступают из глубин самые ценные ископаемые, между прочим и нефть.
Я и сам заглянул в специальные книжки, увидел схему глубинных землетрясений и ахнул:
— Да это же косая трещина!
Оказалось, что глубинные центры землетрясений все располагаются на косой плоскости, уходящей от океана под материк. А с косыми трещинами я познакомился в свое время, когда в студенческие годы осваивал сопротивление материалов, в технических институтах этот предмет считается самым страшным. Говорят: „сдал сопромат, считай себя инженером".
Работая над книгой, я повторил и для вулканов старый рецепт: снимать напряжение клапаном. То есть там, где напряжения слишком велики и ожидается сползание, уменьшить напор искусственным извержением. Пусть выходят газы, пусть даже лава сливается запланировано, но под землей и в глубинах напряжение ослабеет. Так я и написал в своей повести „Под угрозой". Но мне это решение не нравится. Грубо, громоздко, и кому-же нужны добавочные вулканы? Но лучшего я не придумал.
Фантастика, правда, имеет право на нечто таинственно-невнятное, будто бы зашифрованное. Пусть будут некие лучи альфа-омега, или новооткрытые поля фи-пси, и эти фи-пси каким-то чудесным образом сплавляют швы коры. Но как-то не люблю я эти фи-пси, „не разбери поймешь". Косвенное признание в бессилии.
С повестью о землетрясении вообще было очень много хлопот. Я взялся за нее еще в Геолиздатовские времена, и местом действия выбрал Крым. В Крыму я побывал, зрительные впечатления есть; землетрясения там случаются, в 1927 году было порядочное, я его помню. Правда, тогда я был в Одессе, проснулся только потому, что диван дрожал мелкой дрожью. А в Крыму были и жертвы.
Однако в сталинские времена в Советском Союзе вообще не бывало бедствий. Об Ашхабадском 1946 года писали сквозь зубы. О Гарме я узнал задним числом только потому, что вдруг с карты исчез областной город. Ни за что редакция не разрешила бы мне „пугать“ население описанием руин Ялты и Алупки. И я перенес землетрясение в Калифорнию. Там эти беды бывают, там о них пишут, известен опасный разлом Сан-Андреас, на котором неосторожно построены и Сан-Франциско и Лос-Анджелес. Самое благородное дело помочь им избавиться от страха.
Но повесть все равно не удавалась. Борьбы не хватало в ней. Чтобы читатель волновался, нужно, чтобы бедствие началось, наступало бы, грозило и побеждало сначала, а потом удалось бы его преодолеть. Наводнение, допустим, нахлынуло, пожар разгорелся, ураган крушил бы, но потом фантастическими усилиями удалось бы его остановить. А землетрясение не дает разгона для борьбы. Встряхнуло... и конец! Остается только развалины разбирать. К тому же я писал о предупрежденном, несостоявшемся землетрясении, опять получался производственный роман. Чтобы напоминать об угрозе, я перебивал каждую главу документальными цитатами, описывающими прошлые землетрясения: Лиссабон — 1755, Токио — 1923, Сан-Франциско — 1906. Дескать, вот что может быть, если не потрудиться для предотвращения. Не знаю, сработал ли этот прием.
Вот если бы американцы прочли мою повесть своевременно, и приняли бы меры, те, которые можно принять в XX веке, может быть не рухнул бы у них мост через Золотой Рог, а в Лос-Анджелесе люди не спали бы под столами, чтобы во сне не посыпалось бы на голову штукатурка.
Повесть о землетрясениях вышла у меня в свет в 1963 году (а задумана в 1950). Ее очень долго манежили в журнале. Редакция тревожилась: как отнесутся к ней американцы? Когда отношения портятся, надо ли писать о дружной работе против стихии? В журнале повесть так и не вышла, спряталась в сборнике, вместе с нашими собственными камчатскими вулканами, и золотом, и среднеазиатской водой в пустыне.
Повесть о вулканах вышла гораздо раньше — в 1954 году, но там были свои приключения.
В самый последний момент Главлит неожиданно запретил ее. Встревоженный редактор кинулся к цензору, оказалось, что в придуманном мной аппарате „Цветок папоротника" выдаются какие-то секреты. Для просвечивания я выбрал ультразвук. Почему ультразвук? Он идет направленно, не расплывчато, как сейсмические или электромагнитные волны. Кроме того, у ультразвука разная частота, значит, теоретически можно породы распознавать по частоте и находить их местонахождения не приблизительно. Читатель понимает, что это не технические соображения, а научно-фантастические. Вроде бы ультразвук подает надежды. Но как раз накануне чью-то книгу об ультразвуке признали закрытой, и цензор запретил повесть, где упоминалось слово „ультразвук".