— Очень даже может быть. Командиры долбаные! До чего довели... Ты как на островах очутился?
Попыхивая цигаркой, выслушал краткий рассказ Сергея.
— Так это вы Берлин бомбили? Дело! Почему ж тебя на Эзеле оставили? Мест не хватило? Ты ж сын попа, вот и не хватило.
— Брось! — сердито сказал Сергей. — Это теперь не имеет значения. Ты-то как здесь очутился?
— Длинная история.
— Не хочешь, не рассказывай.
— Можно и рассказать. Все равно не усну. — Марлен лег на спину, закинув руки за голову. — Давай вопросы.
— Ты куда из Воронежа уехал? Я спрашивал тогда, но никто...
— Никто и не должен был знать. А то бы отправили меня куда-нибудь подальше. В Баку я уехал. Там у меня тетка, сестра матери. Ее муж нефтяник взял меня рабочим на нефтепромысел. Так я, значит, и спасся. Забыть-то меня не забыли, но и не искали.
— А как ты на Даго попал?
— В тридцать девятом призвали в армию, определили в зенитную артиллерию, и сходу нашу батарею — в Западную Белоруссию. Освобождать братьев белорусов. Мы в Молодечно стояли. Я там влюбился.
— Это как? — спросил Сергей. Ему холодно было в бушлате, подбитом одним только флотским форсом. — Что это значит?
— А то и значит, — со странным вызовом сказал Марлен. — А что, нельзя?
— Почему нельзя...
— Вот я и спрашивал: почему нельзя? А наш политрук-дурак кричал: нельзя в полку! У Марыси отец был поляк, железнодорожник, а мама белоруска, на почте работала рядом с нашей частью. На почте я и познакомился с Марысей. Ей семнадцать было. Такая тоненькая, глаза синие... Мы с ней на трех языках разговаривали — на смеси русского, польского и белорусского. Марысин папа, когда она в гости позвала, спрашивал, что да как, а я ему — только хорошее про нашу жизнь. У нас панов нету, по справедливости все... А иначе как объяснить, почему мы к ним пришли? Освободители же... Почему нельзя? — говорю. — Я ж местное население пропагандирую в нашу пользу. Политрук орет: нельзя, и все тут! Всюду ему шпионы мерещились. Ну, я уперся. А он меня — на губу. А я — рапорт по начальству. Тут они взяли меня в оборот... — Марлен покашлял. — Хорошо еще, что не под трибунал. Списали в инженерный батальон, в землекопы... Дай еще махорки, Серега. Ну вот, — выдохнул он облачко дыма. — Знаешь такой город в Эстонии — Палдиски? Там мы копали, как кроты, воздвигали батарею.
— Кроты, — повторил Сергей. — Что это ты — вроде с насмешкой?
— Именно как кроты! — вскинулся Марлен. — Под Палдиски копали, потом на Эзеле, на Даго копали, батареи ставили. Ну и что? Остановили наши батареи немцев?
— Не остановили, так задержали. И перемалывают...
— Это мы своих людей перемалываем! Что мы за бойцы — инженерные батальоны? Разве нас обучали воевать? Чего ж теперь поставили землекопов оборонять Даго, а сами удрали?
— Хватит, Марлен!
— По-дурному воюем!.. Ладно, хватит так хватит...
Он погасил окурок, хрипло покашлял, умолк.
От холода, от неприятного разговора было тоскливо на душе у Сергея. Не спалось. Да и отдых оказался коротким: скомандовали подъем. Раздались недовольные голоса:
— Отдохнуть не даете... А патроны где? Подсумки пустые... Горячей жратвы третьи сутки нету...
— Патроны будут. Выходи по одному! И чтоб тихо!
Потянулись длинной цепочкой по обочине дороги. Опять — угрюмое безмолвное ночное движение людей на север. И тяжесть ручного пулемета на плече. Ладно хоть, что Марлен вызвался помочь — тащил коробку с дисками. Они все-таки были друзьями когда-то.
И еще трое суток боев. Таяла сводная морская рота. Осколком снаряда насмерть скосило Писаренко, стрелка-радиста с бомбардировщика, бомбившего Берлин. Редели два инженерных батальона, последние защитники острова Даго. Где-то поблизости, за спиной, оглушительно били пушки береговой батареи с мыса Тахкуна, сдерживая напор противника. В короткие передышки бойцы грызли сухари. Говорили, что к пристани, что возле маяка, приходили мотоботы с полуострова Ханко, забирали людей. У Сергея кончились диски, и взять было неоткуда. Он выбросил затвор „дегтяря“, ударом об скалу погнул неостывший ствол. И осталась у него лишь винтовка с двумя обоймами патронов.
Отходили небольшими группами. Куда-то подевался Марлен. Жив ли? Вот и мыс Тахкуна, тут над береговыми скалами белела на сумрачном небе башня маяка. Дальше было некуда отступать, там простирался темно-серый, взлохмаченный ветром Финский залив. Правее маяка чернела пристань, деревянный пирс.
И еще одну ночь продержались — самую последнюю. Громоподобно ухали за скалами взрывы. Это батарейцы рвали свои натруженные пушки. Ну, теперь все... конец.