Между прочим, именно сейчас, в самые последние годы, наметилось движение в этом направлении. Больные органы лечат, подсаживая кусочек ткани от эмбриона. Активная эта ткань заставляет расти и старческий орган. Но... Эмбрион нужен достаточно взрослый — пятимесячный, то есть на той стадии, когда аборты уже запрещены, разрешаются только при патологии...
Та же история и с сердцами. Говорил же мне профессор Неговский (тоже случайная встреча; на пароходе мы познакомились: Петрозаводск-Кижи-Со-ловки и обратно), что каждому третьему человеку надо бы менять сердце. А я отлично помнил рассказ врача из Института Медицинской Техники, как он четверо суток сидел у Склифассовского, ждал, когда придет подходящая почка. Наконец, „повезло": рабочий свалился с лесов, только голову разбил, а почки-то целы. Получается, что медицина — профессия циничная иногда.
А мафия не подхватит? Начнется охота за людьми, за их сердцами, почками, желудками? Фильмы уже были такие.
Но я отвлекся. Столько необычайного встречается в жизни, жалко не упомянуть. Итак, вскоре после выхода моей статьи Новицкий привел меня в ученое собрание, в комнату позади китовых костей. В обществе были энтузиасты геронтологии, в основном, пенсионеры. Председателем был профессор Алпатов, а заместителями Лев Комаров и Жорес Медведев. Последний — человек известный. Тогда он был докторантом в Сельскохозяйственной Академии, но так как диссертация его была посвящена генам, лысенковцы ее завалили. Бедняга звонил мне после провала в напрасной надежде, что журналистика поможет, но самостоятельности у журналистов не было ни на грош. Позже Медведев написал книгу о Вавилове, разоблачал преступления Лысенко, за это его пытались усадить в психушку, Сахаров выручил. И в итоге эмиграция. Комаров же остался воевать здесь. О нем еще будет речь.
Стало быть пришел, уселся в заднем ряду, стал слушать. Уверенный чернобородый лектор, водя указкой по отлично вычерченным схемам, объяснял нам, что в нашу эпоху наука подвергается и дивергенции и бифуркации. Химия уже дивергировала на неорганическую и органическую, последняя же бифуркнула (или бифурковала), и не раз. Геронтология же тоже дивергировала на экзогеронтологию и эндогеронтологию, т.е. внешнюю и внутреннюю, каковые можно расщепить в свою очередь на ихтио-, орнито-, мамма-(рыбью, птичью, звериную) и, наконец, гомогеронтологию (человечью), которая нас и интересует.
„Ну-ну! И это считается научным докладом... — подумал я все с той же самоуверенной наивностью. — Так я им сейчас глаза открою".
И предложил обсудить мою статью.
Общее оживление показало, что все они ее читали. Читали, отозваться не нашли нужным. Но обсудить согласились. Не сразу. Еще месяца два думали, не подорвет ли авторитет их научного собрания обсуждение статьи дилетанта. Так или иначе доклад состоялся. Первый же выступающий сказал, что он и сам так думал, только не успел написать. Другие были сдержаннее. „Мы это знаем давно, — говорили они. — Все старое хорошо известно, все новое неверно".
Впоследствии в „Автобиографии" Дарвина я прочел, что это обязательные формулы научного признания — высшая и средняя. А низшая гласит: „Все неверно, кроме цитат".
Итак, меня признали по высшему и среднему рангу. Но вскоре выяснилось, что все это не имеет значения. В музее собирались умные люди и просвещали друг друга докладами, толковыми или бестолковыми. Помню, как один доктор уговаривал молодежь заняться важным научным исследованием: он составил список из полутора тысяч великих людей и предложил их классифицировать по Павлову — по темпераментам: „сильный" (сангвиник), „слабый" (меланхолик) и пр. Естественно, все положительные личности должны были оказаться с сильным характером, менее положительные и иностранцы — послабее. Мне очень хотелось посоветовать молодым не тратить время на эту псевдонаучную формалистику.