Так и шло дальше. Кто задавал вопросы, тот и возражал мне то той же теме. Строгая женщина обвинила меня в механицизме на том основании, что я говорил о механизме старения. Молодой человек объяснил мне, что нельзя сравнивать сроки жизни животных с человеческими, потому что животное это одно, а человек — совсем другое. Мне поставили также в укор, что я назвал рак болезнью пожилого возраста, тогда как рак бывает и у детей. („Но это же патология", — защищался я).
Все по мелочам, все по форме, не по существу. По существу выступил только председатель. Он сказал, что Совет выслушал меня, что моя точка зрения неубедительна, что на самом деле причина старения выяснена в науке: животные стареют из-за потери энергии. Теряют же больше энергии мелкие, поскольку у них сравнительно велика поверхность тела. Я знал эту теорию, есть такая среди двухсот теорий изнашивания, знал я и возражения против нее. Таблица сроков жизни была у меня в уме, я написал на листке бумаги „птицы" и подсунул председателю.
— Это и выяснено на воробьях, — прошипел он.
— А попугаи? — не унимался я. Ведь попугаи-то заметно меньше тигров, а живут почему-то дольше.
На том мы и расстались. Кажется, в таких случаях докладчики добиваются положительной резолюции, но мне резолюция не была нужна. Я поблагодарил за внимание и удалился.
Но, оказывается, обсуждение не кончилось. В раздевалке на меня накинулись младшие научные, те, которым не полагалось выступать на Совете по рангу или по сценарию. Добрый час они держали меня. Особенно запомнился один, самый активный. Он все пытался доказать, что у горбуши тоже старость — скоротечная, и у поденок старость — стремительная. Старость, следовательно, закон природы, ее нельзя упразднить. А я все твердил, что дело не в названии, важно понять причину этого увядания, быстрого или медлительного. Когда поймешь причину, можно будет бороться. Если есть выключатель, можно его выключить.
— У вас писательская логика, — воздевал руки к небу мой оппонент.
И за эмоциональными криками его я не заметил, что меня дергает за рукав девушка — секретарь Совета. Кажется, она вела протокол.
— А как надо работать по-вашему? — спросила она.
— Для того я и приехал, — сказал я. — У вас институт, у меня идея. Давайте обсудим, как ее разрабатывать, что надо сделать, что вы можете.
— Вам не с кем обсуждать у нас, — сказала она грустно. — Вот если бы Павлов был жив...
После этого было еще продолжение.
Ведь я приехал, как корреспондент журнала „Знание—сила", в этом качестве попросил разрешения осмотреть главные лаборатории — биологии, физиологии, биохимии, иммунологии. И в каждой разговор начинался заново.
В лаборатории физиологии в центре внимания был насмерть перепуганный кролик с прижатыми ушами. У него исследовали рецепторы кровяного давления. Удалось установить, что у старого кролика они менее чувствительны, чем у молодого, стало быть старики более склонны к гипертонии. Заведующая с неодобрительным недоумением спросила, как это я решился ехать в институт и давать советы ученым, не имея необходимого специального образования? Был тут же вчерашний шумный эмоционал, он снова вступил со мной в спор об определении старости, заглушив свою начальницу, но все-таки сказал на прощание: „Спасибо, что вы приехали. Вы заставляете думать".
Биохимик был приветлив, говорлив и меня не слышал совершенно. Занимался он ролью аскорбиновой кислоты в организме, но душой был предан генетике, уверял, что генетика все решит, я зря беспокоюсь, все сделается без меня. Так что я даже не сумел сказать ему, что генетический путь перспективен, но мне кажется более трудным и долгим.
В лаборатории же биологии меня встретила строгая дама, та, которая обвинила меня в механицизме. Она с гордостью показала мне свое оборудование — экраны осциллографов и микроскопические иголки, которые вводились в клетки. С помощью этих иголочек изучались электрические свойства клеток, и удалось доказать с непреложной достоверностью, что клетки мышц молодого крысенка активнее, чем у старой крысы.
— Вот так мы работаем, — сказала дама с гордостью. — Мы собираем факты, точные и достоверные. А домыслами не занимаемся.
Пожалуй, это было самое важное, что я услышал в институте. Собирают факты, не мыслят. И я промолчал. А на языке вертелось: „А когда начнете думать? И для чего употребляете голову до той поры?"
С тем и уехал. Ничего не добился, но кое-что понял. Понял, как на самом деле ведется работа в фундаментальной науке... скажем скромнее — в фундаментальной науке по имени геронтология.