Итак, Венера открыта, Марс обследован еще раньше (Уэллс, Богданов, А.Толстой). Пришлось мне совершить прыжок за пределы Марса — в пояс астероидов, написать космическую робинзонаду — „Пленники астероида“. На новом месте оказались свои трудности. Робинзонады космические отличаются от земных не в лучшую сторону. На Земле для робинзонов заготовлены острова с щедрой природой, космические робинзоны, как правило, беспомощны. Их вышвырнуло на голую скалу, где нет ни воды, ни воздуха, ни даже тяготения приличного. Они целиком зависят от запасов, уцелевших на полуразбитом корабле. Их подвиг в долготерпении: дождутся или не дождутся помощи?
К удивлению даже эта повесть о терпении проходила не без труда. Одна из редактрис без тени улыбки сказала мне: „Я объясню вам, в чем порочность вашей повести". Так и сказала: „порочность". — “Сейчас, когда у нас такие успехи в космосе, порочно описывать крушение звездолета, подрывая веру в надежность нашей техники “.
Впрочем, времена уже были либеральные. В другой редакции „Пленники астероида" прошли, так даже озаглавили сборник.
Уже после этого я решился на рывок за пределы Солнечной системы.
Здесь придется дать полстранички науки и совсем немного цифр. Без цифр, одними восклицательными знаками не обойдешься.
Дело в том, что межзвездные просторы чудовищно, невообразимо, бессмысленно, неприлично пустынны. Они так громадны, что километрами выражать их бесполезно, их мерят световыми единицами: одна световая секунда — 300 тысяч километров. Диаметр Земли, целого мира нашего — всего лишь одна двадцать третья доля световой секунды. До Луны — чуть побольше одной световой секунды, до Солнца — восемь минут, минуты — до Марса и Венеры, до края Солнечной системы — несколько часов, а до ближайшей, самой наиближайшей звезды — четыре с лишним года! До прочих — десятки, сотни, тысячи... Световые годы пустоты! Неужели там нет ничего?
Так вот, есть основание думать, что в промежутках между звездами могут оказаться промежуточные тела, побольше планет, поменьше звезд, а некоторые даже с приемлемой температурой, вроде земной. Их не нашли, потому что они светятся очень слабо, или совсем невидимыми инфракрасными лучами. Я так и назвал их „инфрами“. Право на название за мной, поскольку я опубликовал гипотезу на целых две недели раньше американского астронома Шепли. Но так как американцы не читали моего рассказа, сейчас принято называть эти полузвезды „коричневыми карликами".
Инфры могут быть и ближе звезд — на расстоянии в световые дни, недели, месяцы. И вот герой мой — старый космонавт, пенсионер, узнав об открытии инфры, понимает, что успел бы слетать туда — это будет самое последнее его путешествие.
Кстати, именно тогда мне пришлось задуматься: а сколько же лет люди будут жить в следующем столетии — 80 или 180? Если 180, канва в рассказа совсем иная.
И полет состоится. И на инфре находят цивилизацию. Но на дне в глубине океана. И старик ныряет туда в надежде на открытие, но без надежды на возвращение, отказывается от доживания на пенсии. „Жизнь измеряется делами, а не годами”, — любимое его изречение.
Освоив инфры,- я должен был направиться дальше к звездам. Но здесь, как и в других руслах, существует свой порог. Даже не порог, а барьер, стена, поставленная Эйнштейном: категорическая невозможность летать быстрее света. Годы, годы. Десять лет для полета к ближайшей звезде и обратно, десятки-сотни-тысячи лет к другим звездам. Громаднейшие громоздкие ракеты, несусветные запасы топлива, многолетние тоскливо-однообразные дежурства в течение всей жизни. Мучительство!
Фантастика обходит это, как может. Использует четвертое измерение, антимиры, ныряет в черные дыры. Придумывает подпространство, надпространство, ноль-пространство у Ефремова. Шорин — мой герой, о нем пойдет речь на следующей странице, — предлагает разрушать пространство, просверливать его. Дело в том, что Шорин, так же, как и я, а до меня Ньютон, считает пространство очень твердым, тверже стали. Каким же образом Земли со всеми своими пассажирами ухитряется беззвучно пробивать эту сталь? Есть у меня некоторые соображения, но они сложноваты. Самых дотошных отсылаю к книге „Лоция будущих открытий” („Наука”, Москва, 1990). О ней речь в последней главе.
„Пленники астероида” писались для „Молодой Гвардии”. Но тамошний редактор был твердым перестраховщиком. Из рукописей сборника он взял только два рассказа, которые публиковались в журналах. Однако конкуренция существовала и тогда, фантастику печатали целых два издательства. Я перенес рукопись в Детгиз. Там редактором оказался у меня Аркадий Стругацкий, может быть самый приятный из всех моих редакторов. Аркадий прочел и мягким своим голосом (позже он стал суровее) вежливо сказал: „Георгий Иосифович, мы возьмем все ваши рассказы, но один из них хуже других, вы не могли бы его заменить?” И я согласился. И вместо того рассказа, действительно и по тематике неуместного, единственного не космического, превратил в рассказ главу из романа — „Функция Шорина" „Функция" эта стала моим хрестоматийным сочинением, она кочует из сборника в сборник. В том же Детгизе другой редактор сказал мне, что „Функция" эта на голову выше всего сборника. Но почему? Ведь я нарушил все советы и наставления литературоведов, начиная с учителя моего Семена Абрамовича. Все они твердили, что высшее достижение писателя — изобразить человека во всей его тонкой сложности, что многосторонним должен быть культурный человек. Шорин прост как прямая линия. Он человек одной идеи, и вся его жизнь подчинена этой идее. Он даже уверил себя, что не имеет права погибнуть, пока не выполнит своей функции. Это автобиографический плагиат: я сам себя уверял, что не погибну на войне, потому что функции своей не выполнил. Самоутешение и самовнушение. Разве у двадцати миллионов убитых не было своей функции? И вот, к удивлению, именно вопреки литературным правилам написанный рассказ производил впечатление. Некоторые читатели говорили мне, что они хотят быть похожими на Шорина. Так, может быть, и в самом деле не средняя человеческая противоречивая запутанность, а резкая выдающаяся черта производит больше впечатления? Я давно замечаю, что люди любят ясную простоту.