Но как же мне влетело за него от нашей критики!
„Я не знаю, что получится, если свалить сто масс в одну кучу, — писала одна очень прогрессивная критикесса, — но вижу, что получается, если свалить в одну кучу сто глупостей". Впрочем, тут же досталось и Стругацким за то, что их героям захотелось выпить холодного пива перед космическим стартом („И сколько же пива мы увидим в фантастике!" — возмущалась критик). Мне не удалось поговорить с этой сердитой дамой, но я так понимаю, что у всех критиков фантастики логика единая. Прежние честили фантастику за то, что она отвлекает от земных дел, указанных бюрократами, новые — за то, что она отвлекает от разоблачения бюрократов. Мешает восхвалять, мешает разоблачать. Но привлекает к движению вперед. Вперед двигаться надо или не надо? Задачи ставить надо или не надо?
— Ваша статья несвоевременна, — сказал мне полгода назад совсем другой редактор, когда я попробовал ставить задачи... самостоятельно, никого не спросясь.
Кроме того, в том космическом рассказе я сам себя подставил, выступив со стихами. Так логично было поиздеваться над стихами прозаика. Эту задачу взял на себя другой прогрессивный автор, не поэт, правда, прозаик, медик по профессии, автор книги о Павлове.
После праздничного журнала, посвященного первому прибытию на Луну, я написал „Лунные будни". И здесь, после праздничного „Первого дня творения", я написал о буднях, месяцах, годах отделки планеты, приспособления ее для житья. Заинтересовала меня смена отношения: высшее достижение становится заурядностью. Так в эпоху открытия, в XVI веке, Америка была главным достижением человечества. Если бы какие-нибудь пришельцы прибыли тогда на Землю, первым делом им похвалились бы: „Мы целый материк сумели открыть". А двести лет спустя, в начале XVIII, та же Америка стала далеким захолустьем, местом ссылки, рынком работорговли, люди мало-мальски культурные только и мечтали о поездке в Европу. И изобразил я в очередном рассказе „Мы с переднего края" будничную, скучную, тягомотную и опасную работу на неосвоенной планете. Героиня этого рассказа — театральная художница, влюбившаяся в героического космонавта, поехавшая за ним. А на той новой планете ей просто скучно, делать нечего, потому что культура-то на Земле, в уютном Магадане „подогретые тротуары". А на планете стройка, грязь, жар, извержения и ни единого художника.
Этот рассказ я старательно вставлял во все свои сборники, но особого интереса он не вызвал. Должно быть скучно читать про скучные будни. „Подумаешь, про целину написал", — говорили мне.
К космическим делам я еще вернусь, но на другом русле, футурологическом, вероятно. Тут мне попалась одна малозаметная, но очень любопытная протока, я завернул в нее и написал целый роман.
Раскалывая планеты, разглаживая планеты, я все время не забывал о глубоко противной для фантастики стене, которую выстроил всеми почитаемый старик Эйнштейн, доказывая, что скорость света — предел скорости. И вот однажды подумал я: нельзя ли передавать звездолетчиков по радио? Передавать людей со всем оборудованием и без всяких запасов топлива на разгон и торможение, избавить путников от нуднейшего, многолетнего странствия, когда за окном нет ничего, кроме все тех же и тех же созвездий, почти не меняющихся от года к году, и не требуется от тебя ничего, кроме терпения, терпения и долготерпения, регулярного дежурства, сплошь и рядом неподвижного дежурства от молодых лет до старых...
Но лучше я расскажу, как это все сложилось в рассказе „Алексей Березовский — волшебник без палочки". В дальнейшем рассказ этот стал тринадцатой главой романа „Мы из Солнечной Системы" (1965).
Ленинградский блокадник. Голодный в голодном городе лежит мой герой, укрывшись всеми одеялами и пальто, чтобы капли тепла сохранить в оледеневшем теле, и мечтает — о чем? — о еде, только о еде, о белках, жирах, углеводах... Но герой химик по образованию, и однажды ему приходит в голову, что еда состоит из обыкновенных атомов, из распространеннейших элементов — углерода, водорода, кислорода, азота, серы и фосфора немножко, кальция для костей, натрия, калия для крови. Но ведь все эти элементы тут же, рядом с ним, кислород и азот — в воздухе, водород — в намерзшем льде, углерод — в дереве — в столе и стульях, в каждой странице бесполезных книг, кальций — в известке, в штукатурке.