По вечерам Сергей без сил падал на нары. Тупо болела голова. Ему воронки уже и во сне снились: такая черная прорва, сыплешь, сыплешь в нее песок и щебенку, а она глотает, никак не может досыта, доверху наесться... А местность снилась незнакомая, каменистая, и опять беззвучно выплывали женщины в длинных черных одеждах, куда-то шли с кувшинами в руках, и лица у них были такие печальные, что невозможно смотреть...
В выстуженной к утру землянке, тесно набитой спящими, храпящими людьми, Сергей просыпался с ощущением сиротства, неприкаянности. Почему-то вспоминался отец, лежащий в гробу с суровым лицом... Щемило в груди... Все по островам да полуостровам кидает его, Сергея, военная судьба. Домой бы! Вот только дома нигде нет, даже в родном городе Серпухове. Заглянуть бы туда хоть одним глазком. Ваське сколько уже — шесть лет в декабре стукнет... Нельзя сказать, чтобы он, Сергей, тосковал по сыночку. После того, как узнал — еще в Борисоглебске, — что Лиза вышла за бухгалтера Заготзерна, он все реже вспоминал о сыне. А теперь вот, крепко битый войной, которая чуть не вплотную придвинулась к Серпухову, он ощутил потребность в родном человеке. Один только Васька и остался у него родным существом...
Накануне праздников инженер полка отозвал Сергея из роты и велел заменить выбывшего по ранению оружейника в эскадрилье „чаек". Командовал этой эскадрильей капитан Белоусов, летчик, сильно покалеченный на финской войне, но оставшийся в строю — на протезах вместо ампутированных ног, с приживленной розовой кожей на страшно обожженном лице. Сергей смотрел на Белоусова с восхищением: вот человек! Оживший Павка Корчагин!
Теперь он занимался привычной работой оружейника. Чистил и заряжал пулеметы, а вместо бомб подвешивал под плоскости „эрэсы" — реактивные снаряды, которые делали старенькие тихоходные „чайки" грозным противником для немецких и финских машин, имевших преимущество в скорости.
На праздники выдалась летная погода. Голубело небо, облака плыли по нему раздерганные, как вата, на клочья. С рассветом прогревали моторы на дежурных истребителях. Как всегда, на звук моторов обрушились финские снаряды, они рвались в северной части поля, и работавшие там бойцы попрятались кто куда. Разрывы снарядов стали перемещаться южнее, а в этой части поля ползал каток, утюжа набросанный в воронки грунт. Митя Шилин, водитель катка, сидел на открытом сиденье спиной к разрывам, не видел их и, похоже, за тарахтеньем двигателя не слышал. Ему кричали с кромки поля, руками махали — Шилин не слышал и по сторонам не глядел, знай себе орудовал рычагами, утюжил воронки. Вдруг он схватился за грудь, сполз с сиденья набок, упал лицом вниз на утрамбованную катком землю. Когда подбежали к нему, Шилину помощь уже не требовалась. А каток полз сам по себе, пока не провалился косо в воронку на краю поля.
Вдруг ударили зенитки, и с востока, со стороны взошедшего холодного солнца, выскочило звено „фоккеров“. Оно сделало круг над аэродромом, строча из пулеметов, стало заходить на второй круг, но уже взлетела им наперерез пара дежурных „чаек". Зенитки разом умолкли. Сергей с лесной опушки смотрел на круговерть воздушного боя. Душа замирала при мысли, что вдруг откажут пулеметы на его „чайке". Ведь он впервые видел, как дерется вооруженный им самолет, — на дальних бомбардировщиках такого не увидишь. Когда один из „фоккеров" вывалился из клубка самолетов и, прочертив небо черным дымом, стал падать, исчез за кронами сосен, Сергей Беспалов обо всем позабыл — выскочил на поле, потрясая руками и выкрикивая что-то радостное и бессвязное.
К вечеру выпал первый снег. В землянке жарко гудела печка-времянка. Спорили, которой по счету была сбитая утром финская машина. Кто говорил — тридцать восьмая, а кто — сороковая.
Спустился в землянку командир роты, сел к печке, шевеля пальцами у красного зева открытой дверцы. Сказал:
— Ну что, хлопцы, укладывайте вещички. Скоро уйдем с Гангута.
— Ка-ак это „уйдем"? — посыпались вопросы. — Почему? Куда?
— Есть приказ ставки .— эвакуировать Ханко. Обстановка так складывается: все силы под Ленинград.
Вечером 21 ноября часть аэродромной команды ушла с Ханко, в их числе и Сергей Беспалов. Транспорт, принявший гангутцев в свой устланный грязным сеном трюм, в долгой довоенной жизни назывался „Майя". Сразу по выходе из гавани, за волноломом, „Майя" принялась судорожно переваливаться с борта на борт. Сергей маялся, маялся, перекатываясь на сене, как куль, — и среди ночи не выдержал. Кое-как поднялся по трапу на верхнюю палубу, ухватился за обледенелый фальшборт. После рвоты полегчало. Осатанелый ветер бил в лицо снежной крупой. „Майя" шла без огней. Сергей знал, что сопровождали транспорт несколько кораблей, но и они шли без огней, не видно их было в темном штормующем море.