Работы этих писателей, как, естественно, и тех, с кем еще ведутся переговоры, составят будущие номера нашего журнала.
РЕДАКЦИЯ:
Геннадий Прашкевич (главный редактор)
Замира Ибрагимова
Владимир Клименко
Евгений Войскунский
ДЕВИЧЬИ СНЫ
Роман
— Ну, хорошо, мой дорогой Панглосс, — сказал ему Кандид, — когда вас вешали, резали, нещадно били, когда вы гребли на галерах, неужели вы продолжали думать, что все в мире идет к лучшему?
— Я всегда оставался при моем прежнем убеждении, — отвечал Панглосс...
Вольтер
Когда судьба по следу шла за нами, Как сумасшедший с бритвою в руке.
Арсений Тарковский
Глава первая
БАКУ. НОЯБРЬ 1989 ГОДА
Споры, споры. Бесконечные какие-то споры с Сергеем. Он стал такой раздражительный. Что ему ни скажи — сразу „нет“.
Иногда думаю: неужели это тот самый „капитан Сережа“, который в Балтийске, в Доме офицеров, восторженно уставился на меня, когда мы с Валькой Сидельниковой пришли однажды на танцы? Господи, как давно это было...
— Сережа, я ухожу. В двенадцать не забудь сварить себе геркулес.
— Куда? — Он круто развернулся в вертящемся кресле, в руке любимый „паркер", мой подарок к семидесятилетию. Уже недели две, как он что-то пишет, может, готовит новую лекцию.
Смотрит поверх очков, на лбу собрал тысячу морщин.
— Ну, ты же знаешь. Нина просила посидеть с Олежкой.
— Неужели ей трудно привезти Олежку к нам? — сходу раздражается Сергей. — Что за чертовщина! Почему ты должна тащиться через весь город...
— Не кипятись. В городе спокойно сейчас.
— Спокойно... Паспорт возьми по крайней мере.
Я не похожа на армянку. Я русская (по паспорту). Глаза у меня не черные, а серые, правда, выцветшие изрядно, и нос прямой. Нисколько не похожа на армянку. Но такая дикость у нас пошла, в троллейбус входят черноусые юнцы, требуют показать паспорта, и если там значится, что ты армянин или армянка, то могут оскорбить, вытолкнуть из троллейбуса, а то и избить.
— Взяла, взяла паспорт.
Сергей провожает меня до лифта, наставления дает: как приедешь к Нине, сразу позвони... нитроглицерин не забыла?..
Сквозь мутноватое троллейбусное окно смотрю на родной город. Улица Бакиханова по-осеннему печальна. Сухие листья устилают тротуары. Город и в прежние годы не отличался чистотой. Когда задувал норд, на улицах крутились пыльные вихри, вздымающие обрывки газет, окурки, семечную шелуху. Все же иногда шваркали дворницкие метлы. А теперь их совсем не видать.
Поворот на улицу Самеда Вургуна. Смотрю на солидное здание проектного института, в котором раньше работала. Тут еще недавно, до выхода на пенсию, работал Котик Аваков. Разумеется, он давно уже не Котик, а Константин Ашотович. Когда-то он был у нас в классе первым учеником, заядлым волейболистом и шахматистом. Котик однажды признался мне в любви. Хорошо помню, как в его пылких карих глазах пробежало потерянное выражение, когда я ответила отказом... ну, не то чтобы отказом, скорее просьбой... давай, мол, останемся друзьями... Это было летом 44-го, мы окончили школу, Котик уходил на войну. Правда, воевать ему не довелось: их команду отправили в Иран. Мы долго после этого не виделись. В 51-м, когда мы с Сережей и годовалой Ниночкой приехали в Баку в отпуск, Котик уже отслужил и был женат на Эльмире. Я порадовалась за них. Эльмира была влюблена в Котика чуть ли не с детского сада. Когда Котик взвивался над сеткой и с гиканьем топил мяч, Эльмире не хватало воздуха. Она остро переживала бурную общительность Котика, не таясь, страдала от ревности и однажды пыталась отравиться. Такая была любовь.
На остановке у кинотеатра Низами я схожу.
Иду по родной своей улице, Пролетарской. Давно уже переименовали ее в улицу Видади, однако я привыкла называть по-старому. Узкая и невзрачная, застроенная старыми серыми домами, течет Пролетарская сквозь время — сквозь судьбы — сквозь душу мою... извините невольный высокий слог.
Всю жизнь я жила сегодняшним днем. Жила как живется. Но с некоторых пор... с того дня, когда у нас с Сергеем произошел разрыв... после злосчастной пощечины... да, с того дня все чаще стала задумываться. Вспоминала маму, как она металась между счастьем и отчаянием. И, конечно, Ванечку Мачихина, первую мою любовь... Так много, немыслимо много было у меня отнято — почему?