В начале книги было у меня сомнение: имею ли я право занимать своей персоной читателя? Потом решил: каждому стоит рассказать о своем любимом деле. Читаются же записки врача, записки геолога, записки солдата, записки генерала, записки учителя. Я предложил ЗАПИСКИ ОМНЕОЛОГА, специалиста по антиспециализации.
Анализируя плавание по разным руслам, я невольно анализировал сам себя. Огромный же период — семьдесят лет с лишним, целая эпоха. На себя давнишнего смотрю посторонними глазами, с критикой и не без иронии. Тот голодноватый парнишка, рисовавший лошадей с заднего копыта, я ли? Ну ничего общего. А юноша, так старавшийся, чтобы обнаженная женщина на мольберте не завалилась бы набок? Разве я? А этот — в лаптях и ватнике, с шеей, изъеденной комарами, с напряжением вытаскивающий застрявшую в щели тачку с черной, глянцевитой от влажности глиной?.. А тот, что в штормовую волну ринулся в море, чтобы доказать миру и себе, что человек сильнее стихии?.. Может быть, я — старик, ковыляющий по комнате, опираясь на костыли? Нет, уж этот точно не я! Вот тот, что, завернувшись в доху, в морозную ночь рифмует стихи о звездах — это уже я. Добрый десяток „Я“.
Вспоминая русла, одно за другим, не без любопытства наблюдал я за этой командой „я“. Следил за превращениями: как „я“ переходит в „не я“, в совсем другое „я“, а там, глядишь, у самого устья сверкнет струйка истока, голосок жадного детства: „Все интересно, все хочу знать, все хочу охватить и продолжать дальше". И роман „Все цвета радуги", и роман „Все, что из атомов", и „Книга обо всем" в заключение. Брался. Что получилось, не мне судить.
Самые внимательные из читателей возможно отметили, что в датах у меня часто упоминаются 50-е годы. Верно, почти все главы начинаются у меня в 50-х годах, тогда, в 50-х, я открывал для себя новые русла, а дальше уже продвигался по ним к морю-океану.
По возрасту я не отношусь к славному племени шестидесятников. По-видимому, я пятидесятник, представитель предыдущего поколения. Я не пережил резкого перелома, душевного переворота, который достался молодым людям, воспитанным покорными сталинистами и вдруг огорошенным XX съездом. Я из тех, кто постарше, кто читал книги и журналы двадцатых годов, кого учили учителя двадцатых годов, учили самостоятельности и скептическому отношению к газетам. Со школьных лет я умел читать между строк. И когда занавес начал раздвигаться, я был готов пуститься в свободное мышление.
В итоге, написано не мало, можно в библиотеке спросить...
Но молодость осталась позади, зрелость заканчивалась, шестой десяток пошел. Спешить, спешить надо было высказать главное... а дела пошли медленнее. *
Не по моей вине. Все на свете связано. Фантастика, как и любой вид литературы, тоже связана, с той же политикой.
Пришла эпоха застоя. Пришла, застыла, окрепла и начала оформляться административно. Над литературой воздвигся Комитет по печати, который должен был планировать и координировать работу всех издательств. Утверждать, проверять, глядеть, чтобы они не выпускали лишнее, не дублировали... вообще, чтобы один автор не выпускал больше одной книги в год. Конечно, были и исключения для исключительно нужных.
„Темпоград“ вышел у меня через восемь лет, а „Зенит" через пятнадцать.
Сейчас себя спрашиваю: на что ушли у меня эти пятнадцать лет ожидания?
Ждал, конечно, ждал. Но ждал не сложа руки. Что-то другое начинал, что-то продвигал, поденщиной зарабатывал (литературная поденщина это рецензии и редактирование).
И все это время, помня, что годы уходят, что впереди совсем немного, рвался сообщить читателям ВСЕ накопленное.
Накопленные литературные сюжеты, кстати, я тоже пробовал излагать, составил „Книгу замыслов". („Гиша, почему это не я придумал?" — сказал мне однажды Аркадий Стругацкий). И этот сборник, вылежав лет десять, вышел в свет („Древо тем", М., 1991). Так что успел я отчитаться и по чисто литературной линии. Но о той книге не рассказываю отдельно — там литературное развитие мыслей, в основном изложенных здесь.
Итак, отчитался. Мог бы сделать лучше, мог бы сделать больше, если бы не застревал надолго на административных мелях. Признаюсь, я сам от себя не в восторге. Масса ошибок, глупостей, а главное: твердости не вижу. Не отступал, но уступал, откладывал, переходил на другое русло, чтобы вернуться на главное начало позже. Такой вот характер: уступчиво-настойчивый. Если бы сосредоточился, долбил и долбил бы в одну точку, может, и пробился бы куда. Но тогда не было бы „Книги обо всем", было бы одно практически полезное и конкретное достижение. А писатель все-таки не долото.