Теперь на дворе ноябрь, пыли нет, но воет и свистит норд с не меньшей яростью, чем в давние годы. Ломится в окна, окропляя их потоками воды. Беспокойно мне от его волчьего завывания.
Мы пьем чай в кухне, едим творог моего изготовления, и Сережа рассказывает о своем сне.
— Давно не снились, полгода, наверно. А сегодня опять...
Знаю: давно, очень давно уже снится Сергею странный повторяющийся сон — процессия печальных женщин в длинных черных платьях.
— Куда они идут, хотел бы я знать. И что за кувшины у них...
О своем сне я помалкиваю. Ваня Мачихин — моя давняя боль. Сергею ни к чему знать о нем. И вообще, что толку говорить о снах... Володя Аваков, сын Котика, — вот кто придает снам серьезное значение. У него вообще интерес ко всему потустороннему. У нас в подкорке, говорит он, дремлет целый мир, не управляемый сознанием. Она-то, подкорка, и „выдает" сны с неожиданным содержанием. Это может быть все что угодно, записанное в генетической памяти человека, вплоть до зова, как он выразился, мохнатых предков.
— Сережа, — говорю, — сегодня дети собираются куда-то в гости, они около четырех завезут к нам Олежку. Прошу тебя, не встречай их с надутой физиономией.
— Уж какая есть... — Он допивает чай и, по старой привычке, переворачивает чашку кверху дном.
— Улыбнись им. Что-нибудь шутливое скажи, ты ведь умеешь.
— Не до шуток, Юля, когда люди уезжают из родной страны.
— Да они же не окончательно еще... Сережа, мы должны их удержать.
— Конечно. Но... Нина упряма до невозможности. На Павлика давит его родня.
К сожалению, это верно. Родственники Павлика — огромный клан инженеров, нефтяников, старых бакинских семей — все засобирались уезжать.
— Не представляю, как мы будем жить без Олежки. Это... это просто безумие...
— Это предательство.
— Ах да перестань, Сережа, со своими громкими словами...
— Предательство, — повторяет он непререкаемо. — В стране трудное время, перестройка — как же можно? В нашей молодости тоже было трудное время, но мы не бежали. Мы понимали свой долг.
— Теперешнее трудное время не похоже на то, что мы пережили. Тогда строили социализм, а теперь разрушаем.
— Ничего подобного! Не о разрушении речь, а об устранении деформаций, которые...
— Знаю, знаю. А вот объясни, что такое приватизация? Разве это не передача в частную собственность? Разве это не капитализм?
— Нет! Командные высоты все равно останутся у государства. Не будет капитализма. Не может быть, — повторяет как заклинание.
Я уношу грязную посуду в мойку. Кран горячей воды издает жалкое шипение. С водой у нас плохо, особенно на верхних этажах.
— Все же странно, — говорю, ополаскивая чашки холодной водой, — жили при зрелом социализме, а теперь оказывается, что он не только не зрелый, но и вообще не тот. А что делается в соцстранах? Всюду демонстрации, прогоняют коммунистов, какие-то новые партии пришли к власти. В Чехословакии опять появился Дубчек. Как это понимать?
— Изменилась обстановка, — хмуро говорит Сергей.
— Когда в шестьдесят восьмом наши ввели туда танки, ты говорил, что это вынужденная мера. Иначе Чехословакию захватила бы ФРГ. Помнишь?
— Что ты хочешь от меня? — раздражается Сергей. — Обстановка изменилась, вот и все.
Дескать, не приставай с глупыми вопросами. Партия и правительство знают, что делают. А ты знай свое место на кухне. Да я и не лезу не в свое дело. Но ведь только и слышишь со всех сторон: перестройка, реформы, Нагорный Карабах, новое мышление, события в Восточной Европе... Скоро опять откроется съезд, будем сидеть перед ящиком, слушать неслыханные речи. Право, хочется пробиться к государственному микрофону и выкричаться. О, я бы задала жару этим чертовым говорунам. Совершенствование социализма? — крикнула бы я. — Да надоело, братцы, понимаете, надоело! Дайте людям пожить спокойно. Без вечных этих лозунгов, тезисов, базисов. Завезите в магазины мясо и геркулес! — вот что крикнула бы я.
Норд свистит и поет за окнами. Около четырех во мне начинает нарастать тревога. Отчего? Ну, сказали, что приедут к четырем. Ну, полпятого. Троллейбус номер восемь ходит неаккуратно, вечно переполнен...
В начале шестого нервный двойной звонок, так всегда звонит Нина — ну, наконец-то! Спешу в переднюю, открываю дверь.
— Баба, — кидается ко мне Олежка, — папа подрался! — Не то с испугом, не то с восторгом сообщает он.