На разноплеменных дрожжах заваривался тут крепкий напиток. Достаточно было малой искры, чтобы вспыхнуло пламя. 18 марта начались столкновения между мусульманскими и армянскими воинскими частями. Перестрелка, возникшая на Шемахинке, перекинулась на другие улицы. Город замер, опустели шумные базары. В тюркских и армянских кварталах резали, грабили, тут и там запылали пожары. Баксовет объявил город на осадном положении, потребовал прекратить стрельбу и резню, вывести из города мусульманскую дивизию. В поддержку ультиматума был открыт, хоть и редкий, огонь из пушек с трех пароходов. Обстрел остудил разъяренные страсти.
— Ну вот, — сказал у себя дома Карл Иванович (если точнее, Иварович) Тиборг, рослый мужчина с золотой шевелюрой. — Запретили все национальные собрания, какой-то объявлен совет народных комиссаров. Надо уезжать, Аня.
Анна Алексеевна, женщина со строгим лицом и властными манерами, сняла с керосинки шипящую сковороду с жареной рыбой, позвала девочек обедать. Надя и младшая ее сестра Ирочка сели за накрытый стол и получили по куску рыбы на тарелках. Еще поставила Анна Алексеевна вазу с осетровой икрой. Надя состроила гримаску:
— Опять икра! Надоело... Хочу хлеба...
— Хлеб уже неделю не привозят, — сказала Анна Алексеевна, садясь рядом с мужем. — Хорошо хоть, икры полно на базаре. Ну и что, если комиссары, — взглянула она на мужа, — мы же не буржуа, Карлуша. Ничего они нам не сделают.
— Здесь не будет жизни. Здесь будут резать друг друга.
— У вас же на нефтепромыслах не режут, ты сам говорил.
— Да. — Карл Иванович вдумчиво жевал жареную рыбу. — На промыслах мусульмане и армяне не дерутся. Но и не работают. Ходят на митинги, слушают крикунов.
— Крикунов! — Наденька надула розовые губки. — Это революционеры, папа.
Она тайком убегала из дома на ближние нефтеперегонные заводы — там возносилась над толпой „каторжная" черная борода Григория Калмыкова, недоучившегося студента. Как он говорил! Надя восторженно слушала, ей Гришенька казался новым Робеспьером, даром что, в отличие от грозного якобинца, не брил бороды и не носил парик.
— Надо уехать, пока пароходы ходят в Красноводск. Я слышал, Манташев собирается уезжать. И Шибаев. Разумные люди уезжают. А ты, Надя, не должна выходить из дому. Трудное время.
— Кончилось царство Нобелей и Манташевых! — выпалила Надя застрявшую в памяти калмыковскую фразу.
— И что же теперь будет? — Тиборг поднял на нее вопрошающий взгляд. — Царство анархии? Или этого... как его... Шаумяна? Говорят, скоро придут турки и будут резать армян.
— Турок в Баку не пустят, — сказала Анна Алексеевна. — Придут англичане и восстановят порядок.
Она высказала то, что говорили у Стариковых. Большая ее родня, заводская, техническая интеллигенция, возлагала надежды только на англичан. Выжидали Стариковы. Пришлось выжидать и Карлу Ивановичу, хоть и не по душе ему были бакинские дела.
Беспокойная весна сменилась огнедышащим летом. Бакинская Коммуна декретировала национализацию нефтепромыслов. Начался усиленный вывоз нефти в советскую Россию. А нефтепромышленники покидали Баку, вместе с ними утекали капиталы. Стало голодно, развернулась невероятная спекуляция, фунт хлеба продавали за семь—восемь рублей. В июне сгорел главный продовольственный склад. С запада к Баку подступали турки. Эсеры в Совете потребовали пригласить англичан для отражения турок. Шаумян, выполняя волю Москвы, категорически возражал. Тем более, что в середине июля в Баку прибыл морем красноармейский отряд Петрова — восемьсот человек с короткоствольными пушками. Мортиры, поставленные на Петровской площади, у набережной, оглушали бакинцев хлопками выстрелов. Турки, окопавшиеся близ Грязевого вулкана, отвечали редкой, не прицельной стрельбой. Над городом рвались, выбрасывая желтые облачка дыма, турецкие гранаты. Жаркое, жаркое стояло лето, и события в Баку развертывались стремительно, словно в дурном синематографе.