А уж после возвращения большевиков в 1920 году мама вступила в комсомол и окунулась с головой, теперь повязанной красной косынкой, в женское движение. Она звала женщин на строительство новой жизни. Появлялась в тюркских кварталах, агитировала тюрчанок сбросить чадру, освободиться от шариата, идти в клуб имени Али Байрамова обучаться грамоте. Однажды вечером где-то в Чемберекенде несколько мужчин затащили маму в глухой двор и быстро остригли садовыми ножницами. „Здэс болше не ходи“, — сказали ей на прощанье. На какое-то время она притихла.
Очередным ее увлечением стал театр, как раз возникла в Баку „Синяя блуза“, и мама вплела свой звонкий голос в яростный коллективный выкрик: „Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй!“ А вскоре влюбилась в режиссера с тихим голосом, в пенсне...
Но вернемся в 42-й год. Осенью мама и Калмыков поженились. Он переехал к нам на Пролетарскую со своим чемоданом, большой коробкой с сапогами и мандолиной. Он удочерил меня, и стала я с той поры Калмыковой. Было странно и неприятно расставаться с привычной фамилией Штайнер. Но я замечала, что моя фамилия не нравилась некоторым людям. Учитель математики, недавно появившийся у нас, фронтовик, списанный по ранению, воротил от меня нос. „Штайнер, к доске, — вызывал он и наставлял на меня руку в черной перчатке. — Хенде хох! — добавлял, неприятно осклаблясь. — Пиши уравнение.
Да, уж лучше быть Калмыковой, чтобы только не слышать этого ужасного „хенде хох“.
Я вступила в комсомол, и Котик Аваков, член школьного комитета, взвалил на меня общественную нагрузку: я стала ведать кружком ворошиловских стрелков. Мы ходили в тир, стреляли из мелкокалиберных винтовок в грубо намалеванные в виде фашистских солдат мишени.
Котик, великий спортсмен и душа общественной жизни, жил недалеко, на углу Корганова и Чадровой, и часто провожал меня после уроков. Однажды вечером (учились мы во вторую смену), доведя до дому и обсудив радостную весть о взятии Киева, Котик попытался меня поцеловать.
— Как тебе не стыдно? — сказала я, упершись рукой ему в грудь.
Он вспыхнул и пробормотал, что я ему давно нравлюсь. И тут я, в силу вредного своего характера, выпалила:
— А вот расскажу Эльмире, что ты лезешь целоваться.
Котик круто повернулся и пошел прочь. Недели две он меня не замечал. Ну и пусть! Пусть ходит со своей Эльмирой и дает ей сдувать задачи по физике, — я видела, как Эльмира тает от его внимания. Она была типичная восточная красавица — круглолицая, черные глаза с поволокой, черные брови как изогнутые луки, — и она нисколько не задавалась оттого, что ее отец, Али Аббас Керимов, был чуть ли не главным человеком в республике, после Багирова, конечно. И фигурка у Эльмиры была очень даже ничего, только зад ее портил, и я злорадствовала про себя: ну и ходи со своей толстозадой. Глупо... но я ничего не могла поделать, я ревновала... хотя не могу сказать, что была влюблена в Котика. Да, он мне нравился, как и всем девчонкам в классе, но его общительность... то, что был как бы нарасхват... это почему-то злило меня...
Был хмурый день февраля 44 года. Холодный дождь обещал перейти в снег. На химии Котика вдруг вызвали к директрисе, вскоре он вернулся, и я ахнула при виде его страшно побледневшего лица. Молча он собрал тетради и учебники и, сказав учительнице: „У меня отца убили“, вышел из класса.
Дома за ужином я рассказала, что пришла с фронта похоронка на отца Котика.
— Как фамилия? Аваков? — переспросил Калмыков, аккуратно очищая на тарелке кильку от внутренностей. — Это не технолог Ашот Аваков с судоремонтного? А-а... Ну, ему, можно сказать, повезло.
— То есть как? — не поняла я. — Его же убили.
— Ну да, — кивнул мой отчим. — Bo-время смылся с судоремонтного, — добавил он еще более непонятно.
Некоторое время мы молча ели. Потом я спросила:
— Григорий Григорьевич, а вы почему не на фронте?
— Баку — тоже фронт, — сказал Калмыков и поднялся, скрипнув портупеей, разглаживая под ремнем гимнастерку.
И уехал на службу. У него была ночная служба, каждый вечер его увозила служебная „эмка".
В июне 44-го мы сдали выпускные экзамены. Странно было это — перестать ходить в школу. Еще более странным казалось, что наши мальчики как бы перестали быть мальчиками и уходили в солдаты.