На следующий день я около двух вернулась из института домой, поставила на газ котелок с мясом и фасолью. И тут из спальни вышел отсыпавшийся после ночной работы Калмыков — вышел в сине-зеленой пижаме, в руке держа картонную коробку.
— Это тебе, Юленька, к празднику.
Я открыла коробку и ахнула: туфли, белые лодочки! Невозможно было придумать лучший подарок!
— Спасибо, Григорий Григорьевич! Большущее спасибо.
— Спасибо скажешь потом.
Неторопливой походкой он прошел в ванную. Потом в столовой (где за ширмой стояла моя кушетка) он появился свежевыбритый, благоухая тройным одеколоном, с ласковой улыбкой.
— Вот теперь можешь сказать спасибо.
Он привлек меня к себе, и я, что ж тут поделаешь, чмокнула его в гладкую щеку. Калмыков крепко обхватил меня и стал целовать, настойчиво ища мои губы.
— Перестаньте! — я пыталась высвободиться.
— Юленька, — бормотал он, — Юленька... Конфетка сладкая...
Поволок меня к кушетке и, усадив к себе на колени, стиснул мою грудь. Я отбивалась, но он был сильнее, стал меня раздевать. Все же я вырвалась, кинулась к двери. Он за мной, поймал за юбку, юбка затрещала, и тут мне попалась под руку мандолина, лежавшая на комоде у двери. Я схватила мандолину и обрушила на чернявую голову моего мучителя с такой силой, что лакированный кузовок, звякнув струнами, разломился. Калмыков, схватившись за голову, взвыл, попятился, рухнул на кушетку.
— Идиотка... Сволочь немецкая... Я тебе покажу... блядища...
Я спешно застегивала пуговицы и крючки, схватила пальто и выбежала из дому. Всю дорогу до Воронцовской (давно уже переименованной в улицу Азизбекова) я мчалась, словно за мной гнался Калмыков со своими сотрудниками. Открыла мне Дуняша, старая домработница тети Ксении. Приковыляла тетя Ксения — ее мучил артрит, — и мы сели втроем в заставленной
старой мебелью комнате. (После смерти мужа, венеролога, тетю Ксению сильно уплотнили, оставили из пяти комнат две.) Тетушка трясла головой и таращила выцветшие глаза, слушая мой сбивчивый рассказ, а потом произнесла дребезжащим голосом:
— Э-э... Я Наденьку предупреждала... э-э... он страшный человек.
Я осталась жить у тети Ксении, хоть и трудно было в душной маленькой комнате вдвоем с Дуняшей, храпевшей по ночам.
Мама, вернувшись из Красноводска, прибежала на Азизбекова.
— Что за номера выкидываешь? — обрушилась на меня, сердито округлив глаза. — Всякий стыд потеряла, полезла к отчиму!
Я онемела. Уж чего, чего, а такого — вот именно! — бесстыдства я не ожидала.
— Почему молчишь? Язык проглотила? Нет, это же просто немыслимо, какая ты дрянь!
Тут я обрела дар слова.
— Домой я не вернусь! Под одной крышей с твоим... твоим негодяем жить не буду!
Не стану описывать наш безобразный разговор. Мама не поверила (не пожелала поверить?) что не я к Калмыкову, а он полез ко мне. Разъяренная, она ушла, оставив меня в слезах.
Знаю, что и она страдала от нашего разлада, но была непримирима. Увы, я тоже не была овечкой. Упрямые, бескомпромиссные, мы не умели прощать друг другу. Теперь я понимаю, как это ужасно. Но тогда...
Тогда явилась мысль о Ленинграде.
Глава тринадцатая
БАКУ. ДЕКАБРЬ 1989 ГОДА
Рано утром позвонила Нина: Олежка заболел.
— Не пугайся. Обычная история, капризничает, глотать больно.
Сто раз им говорила: у ребенка частые ангины, надо гланды вырезать или прижечь, но они же „современные" — отвечают, что теперь не удаляют миндалины...
— Мама, ты сможешь приехать? А то у меня сегодня...
— Приеду.
Позвоню-ка Володе, пусть он посмотрит Олежку. Конечно, он смотрел моего внука уже тысячу раз, и, кстати, он-то и не советовал пока вырезать гланды, но... все равно, пусть посмотрит в тысячу первый. Когда Олежка болеет, я совсем теряю голову.
Володя на мой звонок ответил сразу.
— Ничего, тетя Юля. Я давно на ногах. Что случилось?
Он сегодня работает во вторую смену, с часу, так что заедет посмотреть Олежку в пол-одиннадцатого. Милый безотказный Володя. Почему такому парню не везет с женами?
Судя по насупленному виду моего дорогого Сергея Егорыча, он тоже не уверен, что ему повезло с женой. Он ест манную кашу (геркулес начисто исчез из магазинов) и молчит. Ну, слава Богу, обошлось без спора, без ссоры. В сущности Сережа добрый человек.
Доехала без приключений. Только на углу улиц Видади и Самеда Вургуна постояла, пережидая длинную вереницу машин, —мчались, гудя во всю мощь, десятки „Волг" и „Жигулей**, набитые очень возбужденными, орущими молодыми людьми. Говорят, на площади Ленина, у Дома правительства, опять начался митинг. Наверное, туда и направлялась автоколонна.