У подъезда своего дома я нагнала Галустяншу. Грузная, в рыжей меховой шапке и черном пальто из синтетики, обтягивающем монументальный зад, она шла враскачку с двумя набитыми сумками. С базара, конечно. Я поздоровалась и попыталась прошмыгнуть в подъезд, но...
— Юля-джан, подождите! — Тяжело дыша, она поднималась по лестнице. — Я вам что расскажу! — Перед своей дверью, напротив нашей, Галустянша вдруг вскрикнула: — Ваймэ! Опять! Смотрите!
На темно-коричневой двери виднелся большой меловой крест.
— Третий раз! Что мы им сделали? Я стираю, а они опять, чтоб у него руки отсохли!
Открыв ключом дверь, она устремилась в квартиру, и мне ничего не оставалось, как войти тоже. В прихожей горела лампочка в замысловатом абажуре. Из галереи вышел, вслед за своей взволнованно причитающей женой, сам Галустян. Согнутый пополам, перевязанный розовым шерстяным платком, он прошаркал, кивнув мне, к двери, взглянул на крест и разразился ругательствами на армянском языке. Галустянша мокрой тряпкой стерла крест и обратила ко мне полное щекастое лицо со страдальчески вздернутыми бровями.
— Юля-джан, зайдите!
— Не могу, Анаит Степановна. У меня внук заболел, доктор должен прийти...
— На минуточку! Я вам очень прошу!
Галустяны вечно путаются в местоимениях.
Пришлось мне пройти в застекленную галерею, где у них была кухня. На столе, на зелено-клетчатой клеенке, лежали раскрытые, приготовленные к игре нарды. Галустян плюхнулся в старое кресло. Я села на табурет, а Анаит Степановна, задыхаясь и всхлипывая, пустилась рассказывать о своем телефонном разговоре с братом, живущим в Ереване.
— Я ему говорила: „Что вы делаете? Каждый день кричите — дай нам Карабах! Довольно, да! Вы там на митинг кричишь, а нас тут резать будут". Брат говорил: „Ты ничего не понимал. Карабах для нас вопрос принцип". Юля-джан, зачем принцип? Там принцип, тут — резать?
— Не кричи, — сказал Галустян. У него было коричневое лицо с крупным носом и немигающими глазами, сильно увеличенными линзами очков, и пятнистая лысина. — Не кричи. — И тут же сам закричал: — Пятьдесят лет! Пятьдесят лет бурил суша и море! Сколько скважины бурил, сам не помню!
Я прекрасно знала, что Галустян, как говорится, знатный нефтяник, мастер-бурильщик, что у него орден Ленина...
— Самвел Вартанович, я знаю. Но вы извините, у меня внук...
— Теперь каждый день телефон! — Галустян не слышал меня. — Каждый день какой-то люди: уезжай, а то плохо будет тебе! Это разве люди? Ишаки! — глаза его пылали за линзами. — Зачем ехать! Куда? Я в Баку родился, вся жизнь тут живу! Если не ридикулит, я не уходил на пенсия, еще бурил!
— Самвел, не кричи, — вставила Анаит Степановна.
— Кто кричит? Ишаки на митинге кричат, Я бурил! Юля-джан, у меня в бригаде все, кому хочешь, был! Азербайджанцы были, русские, евреи, лезгины были! Армяне были! Мы разве кричали — Карабах туда, Карабах сюда? Мы бурили! Национальность разве смотрели? Какой человек смотрели! У нас дворе Абрамян живет, Армаис. Я ему ни-ког-да не пущу! А Пашаев Ахмед? Пажа-алста, заходи, садись, чай пьем, нарды играем...
— Твой Ахмед третий день не приходил, — вставила Галустянша. — Его сын теперь — Народный фронт.
— Народный фронт, — проворчал старый бурильщик. — Что он хочет?
Тут я встала, еще раз извинилась, попрощалась и ушла.
Все это я хорошо знала — имею в виду жизнь нашего двора, потому что она была полностью открыта взгляду. Все знали все обо всех. Знали, что у Галустяна несносный характер, который умеет выдерживать только добрейшая Анаит Степановна, а вот двое его сыновей не выдержали, рассорились с отцом, уехали куда-то. Ладил с Галустяном пенсионер Ахмед Пашаев с первого этажа, бывший судовой механик. Оба они были страстные нардисты.
Каждый день в галустяновской галерее громоподобно стучали шашки нардов, и были слышны выкрики: „Шеши-чахар — столько мне надо!" или „Опять ду-ек, тьфу!" Весь двор слышал, как они орут друг на друга, ссорятся, смеются, подначивают. Знали во дворе, что Армаис Абрамян со второго этажа был не только скромным бухгалтером Заготзерна, вечно в мятом пиджачке и стоптанных туфлях, но и невероятным богачем, может, миллионером.
Моя дочь встретила меня ворчанием. Почему так долго ехала, ей надо бежать на работу, Олежка сегодня жутко капризен, скорей раздевайся, пойди расскажи ему, как дедушка бомбил Берлин...
Пришлось сделать усилие, чтобы сдержать себя. Что-то у нас у всех пошаливают нервы. В воздухе, что ли, разлито нечто вредоносное?