— Володя, но ведь так тоже нельзя. Разве они виноваты?
— Совершенно согласен: нельзя. Но факт есть факт. Не знаю, сколько беженцев скопилось в Баку, наверняка десятки тысяч. Представляете, как они накалены? — Володя посмотрел на часы, поднялся. — Спасибо за чай, тетя Юля. Пойду. Я ведь без машины.
На прощанье он все же сделал зайца из носового платка, Олежка потянул за „ухо" и, когда заяц распался, захохотал.
Только Володя нахлобучил свою франтоватую шляпу, как в прихожую из своей комнаты вышли Зулейха и ее муж Гамид, худощавый молодой человек со строгим неулыбчивым взглядом. Зулейха, прехорошенькая, в белой шапочке, пустилась тараторить про школьные дела, но я остановила ее:
— Извини, Зулечка, у меня вопрос к твоему мужу. Гамид, вот вы работаете в прокуратуре, скажите, пожалуйста, почему допускают, чтобы приходили из Народного фронта в больницу и требовали от главврача, чтобы он уволил врачей армян?
— Это незаконно, — холодно сказал Гамид.
— Почему же тогда прокуратура и милиция не принимают мер?
Гамид не ответил. Уже выходя, вдруг обернулся и сказал:
— Позавчера Верховный Совет Армении принял постановление о воссоединении Армении и Нагорного Карабаха. А это разве законно?
Глава четырнадцатая
ЛЕНИНГРАД. 1946—1948 ГОДЫ
После той истории с Калмыковым и ссоры с мамой что-то разладилось в моей бакинской жизни. Все стало не мило. Я не высыпалась от Дуняшиного храпа, в институт приходила разбитая. Мне опротивели двигатели внутреннего сгорания, я подумала: неужели я посвящу им всю жизнь? Единственную, неповторимую...
Тогда-то я вспомнила о ленинградской родне.
От мамы я знала, что ее мама, моя бабушка Анна Алексеевна с мужем-шведом и младшей дочерью после долгих мытарств, через Персию и Месопотамию, на английском пароходе добрались до Европы. Из Швеции Анна Алексеевна присылала своей сестре Ксении Алексеевне встревоженные письма, делала попытки через шведское посольство выписать свою непутевую Наденьку в Стокгольм. Однако моя будущая мама и помыслить не хотела, чтобы из ушедшей вперед, к социализму, державы переселиться в отсталое буржуазное королевство. И постепенно переписка прекратилась.
Но была еще одна из сестер Стариковых — младшая — Софья Алексеевна. В 1916 году она, учившаяся на бестужевских курсах в Петрограде, вышла замуж за мичмана Никиту Басманова. У тети Ксении в альбоме сохранилась их фотография — Боже, какая прекрасная пара! А в 18-м Басманова, служившего на одном из линкоров Балтийского флота, обвинили в заговоре и расстреляли. Юную вдову с годовалой дочкой Валерией, как элемент контрреволюции, выселили из басмановского опустевшего дома, и взяла их к себе сердобольная кухарка Басмановых, жившая на набережной Карповки в доме, густо населенном рабочим людом. Когда Ксения Алексеевна несколько лет спустя пустилась разыскивать сестру, ей на Карповке рассказали кухаркины соседи, что Софья Алексеевна „была как мертвая и головой повредилась". На пропитание себе и дочке она зарабатывала стиркой. А в двадцать втором году, аккурат под новый год, повесилась Софья Алексеевна в сарае за домом. Невмоготу ей было дальше тянуть.
Куда задевалась басмановская кухарка, увезя с собой сиротку, никто на Карповке не знал. Обнаружилась Валерия лишь годы спустя: Ксения Алексеевна продолжала поиски, переписку вела, и вот вызнала: верная кухарка померла в Тосно от разрыва сердца, а девочку, шел ей девятый год, кухаркины родичи отвезли в Ленинград и определили в детдом. Там Валерия кончила семь классов, потом поступила на судостроительный завод имени Марти, выучилась на обмотчицу — якоря электромоторов обматывать. Ксения Алексеевна звала племянницу в Баку, все же родная кровинка, но Валерия отказалась. Она уже была взрослой девушкой, жила в заводском общежитии, спортом сильно увлекалась.
На городской спартакиаде и познакомилась Валерия со студентом Юрием Хаютиным — она была бегунья, а он прыгун. Короче, решили бегунья с прыгуном создать, как говорится, крепкую советскую семью. В 38-м Хаютин окончил институт и уехал в Арктику (он был метеоролог), а Валерия обматывала якоря, пока не подошло время идти в декрет. Родила она недоношенного, семимесячного, но с помощью свекрови сумела выходить сына, названного в честь его несчастного деда Никитой.
Жили в Демидовом переулке, в коммуналке, в холодной угловой комнате. Хаютин после двух зимовок пытался устроиться в Ленинграде, но тут на Балтийском флоте возникла нужда в укреплении метеорологической службы, и пришлось Хаютину надеть синий китель с серебряными нашивками техника-лейтенанта и отправиться на службу в славный город Кронштадт.