„Боцман" показывал восстановленные фигуры Адама и Евы, Нимфы и Данаиды. А я то и дело посматривала на разбитый, обожженный войной дворец. В его черных глазницах чудилась печаль.
— На дворец глядишь? — сказал „боцман". — Скоро за него возьмемся. Ладно, пошли ко мне.
Он занимал комнату в полуподвале. Тут было накурено и холодно. На столе, рядом с пепельницей, наполненной окурками, появилась тарелка с квашеной капустой, полбуханки черного хлеба и бутылка водки. В оконце под потолком проникало солнца ровно столько, чтобы осветить пиршественный стол. Водка была омерзительная, я только слегка пригубила из стакана.
Спор тем временем все больше разгорался.
— Время и пространство не могут быть п-продуктами опыта, — говорил Мачихин с дымящейся папиросой в руке, — но они непременное условие...
— Опыту подвластно все! — рубил „боцман".
— Нет! Пространство и время заполнены чувственным материалом наших представлений...
— Можно к вам? — раздался вдруг высокий женский голос.
В комнату впорхнула маленькая блондинка с удивленными глазами, в жакете и юбке из потертого красного бархата. Следом за ней вошли двое парней — аккуратно одетый очкарик и черноокий кавказец, гибкий, как молодое дерево. Они принесли бутылку вина и какую-то еду. Кавказец подсел ко мне, спросил, на каком факультете я учусь и почему он ни разу меня не видел.
— А, так вы не в университете? — удивился он. — А кто вы? Просто Юля? Прекрасно! Упоительно прекрасно — просто Юля!
— Зураб, перестань орать, — сказал Мачихин. — Юля изучает искусство.
— А, искусство! — еще громче завопил Зураб. — Не музыку изучаете? Нет? А то как раз вышло замечательное постановление!
— Твоего Мурадели разделали под орех, — сказала маленькая блондинка. — Так ему и надо. Только причем тут Шостакович с Прокофьевым, хотелось бы знать?
— А при том, дорогая Бэлочка, что все они бандиты! Знаешь, чего они хотят? Они хотят развратить нас формализмом!
— В п-постановлении странная вещь, — сказал Мачихин. — Грузины и осетины, написано там, в годы революции были за советскую власть, а чеченцы и ингуши, к-как известно, боролись против. Это правда, Зураб?
— Как известно! Мне это, например, неизвестно. Чеченцев и ингушей в сорок четвертом выселили с Кавказа, вот это известно.
— Как можно обвинять целую нацию? — сказал очкарик, отхлебывая из стакана красное вино. — И выселять черт знает куда?
— Национальная политика темная вещь, Володя, — сказал Зураб и тоже налил себе вина. — Как всякая политика, она служит государству. Если государство на кого-то рассердилось, то вот тебе и виноватая нация.
— Правильно, — подтвердил Николай. — Государство есть аппарат насилия. Не надо его раздражать.
— Изначально, — сказал очкарик, — государство возникло не для подавления своих граждан, а для их защиты. И не раздражаться оно должно, а исполнять закон.
— Закон! Где он? Ты голый теоретик, Володя!
— Законов у нас даже больше, чем нужно. Вышло новое постановление — вот и закон. Секретарь обкома надумает что-нибудь — тоже закон. Или статья в „Правде". Вон написали, что появилось низкопоклонство перед западом — и па-ашли обвинять.
— Про низкопоклонство, я считаю, правильно написали, — сказал „боцман". — Что хорошего в том, что свое забываем, чужое превозносим?
— А по-моему, так нельзя, — сказала блондиночка. — Если я люблю Моцарта больше, чем Чайковского, значит, я преступница?
— Это значит, что ты несознательная, — объяснил Володя. — Но упаси тебя Бог сказать, что паровоз изобрел Стефенсон, а не Черепановы, — в тюрьму угодишь.
— Зачем опошлять серьезные вещи? — нахмурился Николай. — Мы освободителями пришли в Европу, вон Ванечка до Кенигсберга дошагал, я на катерах до Польши добрался, Зураб кончил воевать в Венгрии — зачем же нам унижаться перед заграницей? Разве у них все так уж хорошо, а у нас все плохо?
— М-мебель в Германии лучше, чем наша, — вставил Мачихин.
— Ну и что? Подумаешь, мебель! От кого, кого, а от тебя, Ваня, не ожидал! — Николай залпом допил из стакана водку.
— Да просто запомнилось... Когда в Инстернбурге вышел из госпиталя, я видел, наши офицеры т-трофейную мебель грузили... П-понимаю, от нашей бедности эта трофейная горячка...
— Немцы пол-страны разорили, как же не быть бедности!
— И до войны жили бедно. Н-но я не об этом... Рационализм заглушил в нас живое чувство, вот беда. Воля к жизни естественна. Но она рождает в нас н-неосуществимые желания. Отсюда разлад. Если это п-понять, то можно научиться преодолевать волевые импульсы. Освободиться от страстей...