— У Зураба н-неприятности.
— А что такое?
— В-вызвали в комитет комсомола, обвинили в чуши несусветной... в н-низкопоклонстве...
Он от волнения, что ли, заикается больше обычного.
— Но это же действительно глупость, — сказала я. — Смешно даже вообразить, что Зураб низко кланяется чему-то.
Зураб Гоглидзе мне нравился больше всех Ваниных друзей. Он был, я бы сказала, сама прямота. Сын крупного работника в Кутаиси, он презрел обеспеченную жизнь, открывающую доступ к привилегиям. Едва стукнуло восемнадцать, Зураб пошел воевать. После войны поступил на юрфак Тбилисского университета, и уже отец, переведенный в грузинскую столицу с повышением, устраивал Зурабу квартиру, как вдруг неблагодарный сын „взбрыкнул копытами". Перевелся в Ленинград, на философский факультет ЛГУ, жил в общаге, никаких посылок и денежных переводов из Тбилиси не принимал категорически. Мне однажды заявил, что, если бы так не любил Ваню, то непременно меня отбил. Милый, милый Зураб. Вот только очень был несдержан на язык.
— Они не к-кланяется, — сказал Ваня. — Наговорил им д-дерзостей... Юля, у тебя хорошие дядя с тетей. Ты, наверное, ждала, что я им... ну, что мы поженимся...
— Ничего не ждала, — сказала я самолюбиво. — Вот еще!
Все-таки немного неуютно, когда читают мысли...
—- Юля, у м-меня нет ничего, кроме сотни книг и того, что на мне из одежды. Но я хотел бы прожить жизнь честно, без в-вранья... Согласна ли ты.
Я закрыла ему рот поцелуем. Демидов переулок, словно прищурясь, глядел на нас освещенными окнами.
— Похить меня сегодня, — шепнула я, прильнув к Ване.
Он тихо засмеялся. Сегодня — нет. Сегодня ночью они с Зурабом и еще несколькими студентами работают на станции, разгружают вагоны. А завтра...
— Ох и свадьбу закатим! Купим вина и п-пирожков. На Московском вокзале хорошие продают пирожки. С рисом и к-капустой...
— Нет, — сказала я, — купим шоколадных конфет.
— Ладно, Юленька. До завтра, моя хорошая.
Назавтра — четвертого июня' — я сдавала зачет по электрическим машинам. В середине дня позвонила Ване — должно быть, он уже отоспался после ночной работы. У них телефон был в коридоре, трубку сняла одна из соседок.
— Ваню? — пропищала она. — А кто спрашивает? А, Юля. Тут вот какое дело... Ваню арестовали...
Не помню, как я добралась до университетского общежития на проспекте Добролюбова. В комнате, где жил Зураб, никого не было. Вихрастый малый, которого я остановила в коридоре, уставился на меня, спросил, понизив голос:
— Зачем тебе Гоглидзе? Арестован Гоглидзе. Шестерых ночью взяли. Пять философов, один историк...
Из автомата я позвонила Володе Колосову, очкарику. У него отец был известным в городе терапевтом. Профессорская квартира долго не отвечала, потом женский голос спросил резковато, что мне нужно, и отрезал: „Володи нет“.
Я приплелась домой смертельно усталая и повалилась на свою кушетку. Тетя Лера подсела ко мне:
— Ты чего? Экзамен провалила?
— Ваню арестовали, — сказала я с закрытыми глазами.
Тетя Лера выматерилась.
— Что ж теперь будет, Юля? А? — Она тронула меня за плечо.
Я подумала: больше ничего, ничего в моей жизни не будет. Даже слез не было. Только глухое, как сплошная стена, отчаянье.
Дядя Юра, приехав с работы и узнав об арестах, побледнел. Я поразилась: он просто стал белый, как молоко.
— Черт бы вас побрал! — закричал он сдавленным голосом. — Чем вы занимались? Трепатней, да? Ты что, не понимаешь, какое время? В газетах каждый день — о низкопоклонстве, о бдительности! А вы языки распустили! Философы! Идиоты!
Я чувствовала себя виноватой, хотя и не знала, в чем именно.
Поехала в Петродворец, разыскала Николая. Он уже знал об арестах. Мрачно сказал, что все это из-за Зураба.
— Да что он сделал такого страшного?
— Что-то загнул на семинаре о национальной политике, что ли. Ты спроси у Бэлы, они же в одной группе учатся.
Бэлу найти было трудно. У нее в блокаду вымерла вся семья, дом разбомбили, и жила она то в Петродворце у бывшей подруги матери, то в университетском общежитии. Попробуй найди ее, маленькую, вечно куда-то несущуюся. В поисках ее группы я шла длиннющим коридором второго этажа, как вдруг Бэла выбежала из какой-то комнаты прямо на меня.
— Ой, Юля! — Схватила меня за руку, отвела к окну. — Ты уже знаешь? Володьку вчера вызывали в особый отдел, а меня сегодня, грозятся, требуют написать про Зураба и Ванечку...
— Что написать?
— Ну, будто расхваливали западную философию, а советскую науку принижали, ой, ну чушь собачья! — Бэла сжала виски ладонями, один палец у нее был изуродован, скрючен. — Я сказала, ничего писать не буду, ничего они вредного не говорили...