Сергей как-то забежал навестить отца. За дощатым столом, нечесаный, с седеющей бородой, со стаканом в руке сидел Егор Васильевич, и гудел его низкий голос, колебля язычок керосиновой лампы:
— В нашей юдоли обратим сердца к Господу... да низринет Он покой в смуту душ наших...
Оборвал гудение на полуслове, уставился на Сергея. Тот сказал:
— Верно, значит, батя, про тебя люди-то говорят.
— Что говорят? Какие люди?
— Что пьешь... Сам раньше проповедовал, что пить грешно. Как же это, батя?
— Видишь, Катерина Никитична, — обратился отец к пьяненькой вдове, хмуря лохматые брови. — Грешно, говорит. А выгонять людей, имущество отнимать — не грешно?
— У тех только отнимают, кто чужим трудом нажил, — сказал Сергей.
— Во грехе живем! — Отец стукнул кулаком по столу. Заметался огонек в лампе, заходили по горнице тени. — Идет князь мира сего и во Мне ничего не имеет! Аки первые христиане, брошены на растерзание зверю...
— Хватит, батя, — прервал Сергей его пьяную темную речь. Взглянул на вдову. — Предупредить хочу, самогон варить запрещено. Очень просто заарестовать могут.
— Всех арестовать! — опять загудел Егор Васильевич. — Всех в Сибирь! Расчисть дорогу хвостатому!
— Хвоста-а-атому! — подхватила вдова.
Сергей, не простившись, пошел прочь. Жалко было отца, но разве вразумишь человека, у которого в голове старорежимная муть? Да и спешил он в Дом рабпроса на собрание рабкоров. Он ведь и был рабкором, писал заметки про фабричную жизнь в газету „Набат“ — такое имел пристрастие.
А еще хотелось ему на собрании ‘встретить Лизу, комсомолочку с Ногинки, и жаркая мысль о ней вытеснила жалость к спившемуся родителю.
Жизнь шла правильно. Но в 33-м году „легкая кавалерия" Серпуховского окружкома ВЛКСМ выявила на Ново-Ткацкой фабрике поповича. Сергей, само собой, на собрании заявил, что давно порвал с родителем, про брата вспомнил, павшего в классовой борьбе, — просил не исключать. Но большинством голосов прошло исключение из комсомола. Более того: рассерженная его упорством ячейка поставила перед администрацией вопрос о снятии сына священника с производства.
На семнадцатом году жизни Сергей сделался безработным. Образование у него было семь классов, он любил книжки читать, писал заметки в газету. А главная мечта была — авиация. Очень хотелось выучиться на летчика.
Он наведывался на биржу труда на Красноармейской, пробавлялся временными работами, ну и, само собой, обивал пороги окружкома комсомола. Там, в отделе рабочей молодежи, ему объясняли, что классовая борьба обостряется и, значит, особо нужна бдительность. Что его, Беспалова, как грамотного парня, не хотят отбросить к малосознательной молодежи и что он должен себя проявить на ударном фронте против пережитков прошлого.
И Сергей старался. Осенью 34-го в серпуховской газете появилась его заметка о закрытии церкви Жен Мироносиц — той, где прежде служил его отец. „Свершилось! — так начиналась заметка. — Закрылся последний притон одурманивания трудящихся! “. И дальше шло, как „гулко раздаются шаги рабочих в церковном помещении, где будет отныне хлебохранилище. Пятипудовые мешки с зерном ложатся стройными рядами. Они постепенно закрывают святых, каких-то баб с горшками, намалеванных на стенах. Вот исчезают ноги христосика, мешки скрывают его фигуру, и только нелепо глядит на нас лик „сына божьего"...
Заметку в окружкоме похвалили.
Прочитал ли ее Егор Васильевич, Сергей не знал. Когда его вызвали к помиравшему отцу, тот лежал недвижно после удара, речи не имел, только глазами медленно повел и в упор посмотрел на Сергея последним взглядом.
А в начале 35 года Сергея восстановили в комсомоле. Окрполитпросвет направил грамотного комсомольца в клуб имени Буденного „просвещенцем". Тогда же он записался в аэроклуб: он же бредил авиацией. На всю страну гремели семеро героев-летчиков, вывозивших челюскинцев из ледового лагеря Шмидта. Сергей знал наизусть все, чем полнились газетные столбцы. В аэроклубе он усердно учил теорию, а летом начались полеты с инструктором на клубной машине У-2.
А еще влекло Сергея сочинительство. И вскоре взяли его из клуба Буденного на местное радио — в редакцию „Радиопогонялки". Это была такая радиогазета, которая бичевала классовых врагов, также и лодырей, пьяниц, прогульщиков. Сотрудники „Погонялки" ходили по фабрикам, в районы ездили для разбора заметок, требовали принятия мер. Сергей из местных фабрик облюбовал Ногинку. Там работала нормировщицей Лиза Монахова, бойкая зеленоглазая девушка с большим бюстом и шестимесячной завивкой. Многие комсомолки уже поснимали красные косынки и стали делать завивку-перманент. А иные и губы подкрашивали.