Дождь продолжал лить с тупым упорством. Мичман накрыл нас с Валей плащ-палаткой и сам поместился между нами, обняв обеих, ну и черт с ним, вскоре он заснул у меня на плече. Грузовик трясся на разбитом шоссе — и наконец мы въехали в Пиллау. На заставе проверили документы. Покатили по длинной улице, слева тянулась железная дорога, справа — серые скучные островерхие дома с черепичными крышами. Вот станция, черный пыхтящий паровоз, за станцией канал, что ли, там торчат мачты кораблей. Поворот направо. Протрезвевший старлей показал нам мрачное красно-серое здание — тут, мол, штаб флота, спросите, как пройти на метеостанцию, — а им нужно ехать дальше к себе.
Мокрые, голодные, безумно уставшие, мы добрались наконец до метеостанции, на которой ожидали нас не сегодня, а послезавтра: произошла путаница с датами в телеграмме.
Какое-то время мы жили в общежитии, в неуютной комнате, вместе с поварихой и парикмахершей. Обе они были из „перемещенных лиц“, то есть из тех, кто был угнан немцами в Германию, и, наслушавшись их рассказов, я поняла, что мои беды — это, как говорится, семечки по сравнению с тем, что они пережили.
И все же нет! Не семечки... Я без конца думала о Ванечке Мачихине, вспоминала его серые, в самую душу глядящие глаза, его негромкий, чуть заикающийся голос... За что его арестовали — самого лучшего, доброго, бескорыстного? Я плакала тайком, душа у меня изнывала...
По вечерам к поварихе и парикмахерше приходили кавалеры. Приносили выпивку — плохо очищенный спирт — и консервы. Мы с Валей отказывались пить и часа на три покидали комнату. Бродили по темнеющим улицам, по парку, примыкающему к песчаному пляжу. Валя немного прихрамывала — в блокадную зиму при бомбежке ей повредило голень обломком рухнувшей стены. Она ругательски ругала мужчин. Во всех мерзостях жизни, по ее твердому убеждению, были виноваты мужчины. Из-за них весь этот бардак — войны, нехватка жратвы, несправедливость, одиночество женщин. Бабы же, утверждала она, просто дуры.
— Не знаю, не знаю, — говорила я. — По-моему, не все мужчины мерзавцы.
— Не знаешь, потому что ты целочка.
— Глупости говоришь!
— Когда спишь с мужиком, он наглеет. Можешь мне поверить.
Я знала, что у Вали было несколько мучительных романов и неудачное замужество. О себе же я только рассказала, что любила хорошего парня, но он уехал в далекие края: помня о наставлениях Хаютина, я помалкивала о том, что произошло на самом деле. Уехал в дальние края — и все.
— Если б он любил тебя, не уехал бы, — заявила Валя. — Все они одинаковы... скоты такие...
Вскоре нам с Валей дали комнату в доме на улице Красной армии. В двух других комнатах этой бывшей немецкой квартиры жили две офицерские семьи. Жены офицеров, почти не бывавших дома, не ладили между собой: одна требовала ежедневной мокрой уборки, вторая считала, что достаточно раза в неделю. Каждая старалась привлечь нас на свою сторону, но мы уклонялись.
Начальник метеостанции, сутуловатый немолодой капитан, относился к нам с Валей по-отечески. Он определил нас на питание в штабную столовую. Свое дело мы делали исправно: запускали шарики, снимали показания с анемометров и прочих приборов, научились составлять синоптические карты. „Об одном только прошу, девочки, — говорил начальник со своей постоянной иронической ухмылкой, — замуж не торопитесь. Если будет невтерпеж, я уж сам поднатужусь, обслужу вас“. Я вспыхнула: „Пошлости говорите, Виктор Алексеич!“ Но потом поняла: дядя шутит. Ну, такая была у него манера шутить.
Тетя Лера переслала мне письмо от мамы из Баку. Мама тревожилась: почему я давно не пишу, почему вдруг уехала в какой-то Пи... Пи... город, о котором она никогда не слыхала. Еще писала, что Калмыков болеет, у него гипертонический криз, да и сама она плохо себя чувствует: нервы... Звала приехать...
Ну уж нет. Я ответила маме теплым письмом: не беспокойся, Пи-Пи не такой уж плохой город, на жизнь зарабатываю, на здоровье не жалуюсь, все в порядке, мамочка.
Тетя Лера, между прочим, писала со значением: „А так все спокойно. Считай, что тебе очень повезло. “ Это означало, что Ваня и его друзья не назвали на допросах мою фамилию, и органы меня не разыскивали... Наревелась я над этим письмом...
Понемногу я привыкла к Пиллау, переименованному, впрочем, в Балтийск. Полуостров, застроенный этим небольшим городом с прекрасными гаванями, нависал над проливом, за которым зеленела коса Фрише Нерунг. По рассказу нашего начальника, когда-то эта длиннющая песчаная коса соединялась с полуостровом, но в XVI веке шторм прорвал в ней проход в полупресноводный лиман, в Кенигсберг, а на берегу пролива возникло поселение, превратившееся впоследствии в крепость Пиллау. Старая крепость тут сохранилась. В ней в апреле 45-го, при взятии Пиллау, засела фанатичная эсэсовская часть, отказавшаяся капитулировать. Ее уничтожили гвардейцы 11-й армии. Виктор Алексеевич рассказывал, что над крепостью долго еще стоял трупный запах. Иногда мне приходилось по делам ходить в крепость, где располагались службы тыла флота. Каждый раз меня охватывало странное чувство — будто никогда не выбраться из этих кроваво-красных стен. Может, мое подсознание каким-то образом улавливало зов Вани Мачихина? Из-за каких стен он доносился?