Мне было четыре или пять, когда родители однажды летом привезли меня погостить к дяде Руди. Он жил в белом доме с крутой черепичной крышей, улица была вся в садах, а за городком (потом узнала его название — Еленендорф) простиралось море виноградников. Это зеленое море с ровными рядами-волнами я запомнила на всю жизнь. На улице меня дразнили местные тюркские мальчишки, болтавшие не только на своем языке, но и по-немецки и немного по-русски. Они нараспев кричали: „Божыя каровка, улеты на нэбо, там дайне киндыр кушыют пендыр!“
Дядя Руди — Рудольф Штайнер — был родным братом моего отца Генриха Штайнера. Он состоял в правлении крупного винодельческого кооператива „Конкордия", созданного местными немцами.
А отец преподавал немецкий в одной из бакинских школ. Но подлинной его страстью был театр. Мама и познакомилась-то с ним в ТРАМе — театре рабочей молодежи, что напротив Парапета (теперь в этом здании кинотеатр ,,Араз“). И влюбилась в режиссера с тихим голосом. Начинали там с „Синей блузы“ — я помню, хоть и туманно, их представления, мама иногда брала меня в ТРАМ. Красивая, пышноволосая, она выкрикивала вместе с другими синеблузниками: „Эй вы, небо! Снимите шляпу! Я иду!“. Дальше „Синей блузы“ мама не пошла. А вот отцу удалось осуществить мечту юности — он поставил „Разбойников" Шиллера. Я присутствовала на премьере, мне уже было лет десять, — о, как я мгновенно влюбилась в красавца Карла Моора, как возненавидела Франца Моора с его крадущимися движениями. Зареванная, смотрела из первого ряда, как отец вышел на аплодисменты и стоял, смущенно поблескивая пенсне. Это был триумф отца, вершина жизни.
Вскоре его пригласили в БРТ — Бакинский рабочий театр — ставить пьесу „Чудесный сплав“ Киршона. Добросовестнейший из всех людей, каких я знала, он начал готовить постановку, но — стечение обстоятельств, которые столь часто вторгаются в жизнь, прервало работу. Обострилась астма, мучившая отца с юности, пришлось лечь в больницу. Потом арестовали дядю Руди. Словом, на афише премьеры „Чудесного сплава" фамилия отца не значилась. А вскоре и сам спектакль прикрыли, имя Киршона исчезло — ну, в общем, шел тридцать седьмой год...
Дядя Руди частенько приезжал из своего Еленендорфа и останавливался у нас. На столе непременно появлялась бутылка коньяка с бордовой наклейкой „Конкордия". Вместе с дядюшкой в нашу тихую квартиру, парящую в романтических театральных высях, вторгалась натуральная действительность — крутой раствор земли, минеральных удобрений и какой-то непонятной мне чертовщины. На трех языках — немецком, русском и азербайджанском — дядя Руди извергал проклятия по адресу наркомзема, наркомфина и кого-то еще. Он кричал: „Придумали пугало и носятся с ним! Какой у нас кулацкий элемент? Мы общинное хозяйство, кооператив! Что тут плохого, доннерветтер? В чем мы виноваты, кюль башына{1}?"
„Конкордию" задавили налогами, а может, просто запретили, разогнали, — теперь уж не помню, — а весной 37-го дядю Руди арестовали. Его жену и детей выслали в Сибирь.
В июле сорок первого года, вскоре после начала войны, моего отца — вместе со всеми „лицами немецкой национальности" — выселили из Баку. Мы с мамой провожали эшелон, но подойти попрощаться не могли: перрон был оцеплен. Я плакала. Отец печально смотрел сквозь пенсне из окна вагона. Видел ли он нас издали в толпе провожающих? Навряд ли. Когда эшелон тронулся, он неуверенно взмахнул рукой.
Этот прощальный взмах и сейчас отдается болью в сердце.
Отец не вернулся из ссылки. Вернее, он до нее и не дожил. Спустя годы Григорий Калмыков по маминой просьбе наводил справки, и единственное, что ему удалось узнать, это то, что отец умер в пути и похоронен где-то на степном полустанке в Казахстане.
Его просто закопали в наспех вырытую яму.
Глава четвертая
БАКУ. НОЯБРЬ 1989 ГОДА
Трехэтажный дом на Пролетарской угол Корганова принадлежал когда-то богатому азербайджанцу-нефтепромышленнику. Мой дед Штайнер, отец отца, работал у этого нефтепромышленника управляющим на одном из промыслов. Со своей большой семьей он занимал в доме хозяина весь бельэтаж. После революции дом у буржуя отняли, начались уплотнения — в результате остались у Штайнеров две смежные комнаты. Штайнеры разъехались или вымерли, и остался в квартире на Пролетарской только мой отец.
Тут я родилась и выросла. Отсюда уехала в Ленинград, сюда и вернулась в пятьдесят втором, когда Сергей вышел в запас. Здесь выросла моя дочь.
Моя дочь открывает мне дверь и встречает любезным восклицанием: