— Так вы с Котиком летите в Москву? — спросила я. — А мама как же?
— Маму заберет к себе Кюбра. Да, в Москву-у. Лалочка договорилась в клинике. В Домодедове будет ждать санитарная машина-а, так что... надеюсь. .. — Она отпила из стаканчика чаю. — Знаешь, там была девушка. Они с Вовонькой учились в младших класса-ах. Наташа. Я даже не знала, что они встречались. Она позвонила вчера — беспокоилась, как Вова до Москвы долетел... А когда узнала-а... Мы встретились на кладбище... Ужас, как она рыдала... Ты звонила Фариде? — спросила она сестру.
— Да. — Кюбра налила всем еще чаю и сама села пить. — У нее Вагиф. Говорит, Фарида лежит лицом к стене и молчит. Вскакивает, походит по комнате и опять ложится...
Под строгим взглядом Али Аббаса Керимова, пристально смотрящего на нас с фотопортрета, мы простились с Эльмирой и Кюброй и с тяжелым сердцем вышли из этого еще недавно такого благополучного, а теперь словно разбомбленного дома.
Долго, трудно добирались домой. Трамвай по улице Басина довез только до Шемахинки. Дальше мы поперли по улице Джабарлы пешком. Медленно поднимались в гору до проспекта Строителей. Я запыхалась и была вся мокрая, когда, наконец, мы вошли в квартиру. Я направилась в ванную, но, увы, вода не шла. Без сил повалилась на тахту. Попросила Сергея найти в аптечке и принести сустак.
— Легче тебе? — спросил он, сидя рядом на тахте.
— Легче, — успокоила я его. — Сережа, вот ты пережил блокаду. Вот так и было — хлеба нет, воды нет?
— Ну, не совсем так. — Он невесело усмехнулся. — Совсем не так. То, что происходит в Баку, вообще ни на что не похоже.
— Да... Все оказалось не так, как виделось в наших девичьих снах. Ты очень голоден? Сварить кашу?
— Лежи, лежи. Распустили народ, вот и результат... У нас нельзя без твердой власти.
Я слышала, как Сергей в „кабинете" говорил по телефону со своим приятелем из общества „Знание" — таким же великим знатоком как международного, так и внутреннего положения, который утром, прежде чем взяться за зубную щетку, хватает газету. Этот приятель, не то Джалилов, не то Джалалов, занимает в „Знании" какой-то пост и даже вхож в ЦК. Сергей очень к нему прислушивается.
А я прислушивалась к своему сердцу. Нет, оно не болело. Оно словно потяжелело, я чувствовала его вес. Только бы не свалиться с инфарктом, подумала я. Володю попросить приехать... Господи! Володя! С ума сойти...
Сергей вошел, стал пересказывать свой разговор с Джалаловым. Перед зданием ЦК партии с утра гремит митинг, ораторы неистово орут о суверенитете, требуют отставки Везирова, и толпа, разгоряченная крикунами, бьет стекла и дважды пыталась прорваться в здание ЦК, но была отброшена охраной, — там-то охраны достаточно. А погромы, вроде, сегодня прекратились. Паромы снуют по Каспию, вывозят армянские семьи в Красноводск.
На ночь я приняла снотворное и заснула. Но среди ночи проснулась от пронзительной тоски. Меня будто мама позвала — так явственно я услыхала ее высокий звонкий голос. Сразу вспомнилось: детство, ТРАМ, и мама, молодая, пышноволосая, стоит в ряду синеблузников и выкрикивает: „Эй вы, небо! Снимите шляпу!"... А вот и отец — стоит в сторонке, поблескивает пенсне... Бедные мои, вы еще не знаете, что произойдет с вами... И я еще не знаю... О Господи, какая тоска! Я задыхалась от слез, от горького предчувствия новой беды...
Вдруг Сергей болезненно застонал. Я тронула его за плечо.
— Что с тобой, Сережа?
Он открыл глаза. В слабом предутреннем свете его лицо казалось плоским, даже бесплотным.
— Опять этот сон. — Он прокашлялся. — Эти женщины с горшками. В длинных платьях. Идут и плачут... как будто кто-то умер...
— Принести воды?
— Да что ж такое — всю жизнь этот сон. Охренеть можно...
День наступил пасмурный и ветреный. Дважды Сергей ходил в магазин, там толпа ожидала привоза хлеба, но хлеб все не везли: и Сергей, угрюмый и ссутулившийся, возвращался ни с чем. И без газет: почтовый ящик был пуст.
Когда принялась готовить обед, позвала Сергея в кухню.
— Смотри, это делается просто. Вермишель варится в воде, пока не разварится, потом воду сливаешь. Теперь — открыть мясные консервы и согреть на сковородке, на маленьком огне...
Он уставился на меня:
— Зачем ты все это говоришь? Юля! — Взял меня за плечи и развернул к окну, всмотрелся. — Ну-ка говори, что у тебя на уме?
— Ничего нет на уме... Мало ли... вдруг заболею... Пусти, Сережа.
Нет, у меня ничего не болело. Просто устала жить.
— Юля, — сказал он с необычной мягкостью, — мы прожили долгую жизнь. Сколько передряг вместе выпало — мы пережили.. Так? Надо выдержать и сейчас. Не падай духом, Юля. Слышишь?