Шли годы. Я уже и мечтать перестала о внуках — подозревала, что ранний аборт сделал свое нехорошее дело. Вдруг в 85-м Нина надумала рожать. Ей шел тридцать шестой год, это уже на пределе — мало ли бывает аномалий при поздних родах. Однако сюрприз на сей раз оказался превосходным: родился Олежка. Моя отрада.
Как в давние годы после рождения Нины, я снова испытала нечастое и потому особенно желанное чувство устойчивости, внутреннего покоя. Кризис в наших отношениях с Сергеем к тому времени миновал, он читал свои лекции, пописывал в газету „Вышка“ — словом, был при деле. Павлику поручили спроектировать комплекс для нового микрорайона — универсам— столовую—дом быта, — и он увлеченно колдовал над листами ватмана. Нину включили в группу, занимавшуюся застройкой нагорной части города — старого Чемберекенда, — и она сплавила Олежку на мое попечение. Конечно, я уставала, но вот это ощущение внутреннего покоя...
Покой, однако, был недолгим. Настали новые времена. С газетных листов обрушился водопад информации, гласность отворила замкнутые уста. Сергей с утра кидался к газетам. „Оказывается, — сообщал он, морща лоб чуть не до лысой макушки, — мы построили не социализм, а что-то другое. Подумай, прямо так и пишут!" Мне думать было некогда. Олежка требовал неусыпных забот, ему-то было все равно, при каком строе он родился. Но деформации (так теперь назывались прежние „отдельные недостатки") этого самого строя очень скоро ворвались в нашу жизнь.
„Что-то братья-армяне раскричались, — сказал Сергей, вернувшись однажды с партсобрания (он состоял на партучете в обществе „Знание", где числился внештатным лектором). — В Степанакерте митингуют, требуют передачи Нагорного Карабаха Армении." „Так, может, надо удовлетворить их требование?" „Да ты что? — уставился на меня Сергей поверх очков. — Как можно? Это же азербайджанская территория. Если начать перекраивать, это, знаешь...“ „Наверное, ты прав", — сказала я.
Меня в ту пору больше всего волновала сыпь на Олежкином тельце. Я созвонилась с Володей, сыном Котика Авакова и Эльмиры — он был хорошим врачом — и привезла Олежку к нему в больницу. Он осмотрел, выписал мазь, похвалил Олежкино развитие, а потом вдруг спросил: „А что ваши дети, тетя Юля, не думают уезжать из Баку?“. Я уставилась на его смуглое, как у Котика, лицо с черными усиками. „Да ты что, Вовик? Зачем им уезжать?". „Ну да, им можно и остаться", — непонятно сказал он и поспешил проститься.
В феврале 88-го пролилась кровь: произошла стычка армян и азербайджанцев в карабахском поселке Аскеран, в драке были убиты два азербайджанца. А 28 февраля — Сумгаит... Я ушам не поверила, когда услыхала страшную весть о погроме. Убийства, резня, изнасилования... Как в пятом году... Это было свыше моего понимания. И уж тем. более не понимала, почему бездействовала милиция, почему не объявлено во всеуслышание, что погромщики будут сурово наказаны, почему в Баку не вывешены траурные флаги в знак скорби и сочувствия к пострадавшим..
Почему, почему, почему...
А когда в Баку начался нескончаемый митинг на площади Ленина и появился портрет Исмаилова — одного из трех осужденных сумгаитских погромщиков, — и мелькнуло зеленое знамя ислама, — вот тогда Нина с Павликом заявили: надо уезжать. „Да ведь вас никто не трогает, — говорили мы с Сергеем. — Вы же не армяне". „Сегодня выгоняют из Баку армян, — ответила Нина, — а завтра возьмутся за евреев, русских". „Этого не будет", — убежденно говорил Сергей. „А того, что бьют армян, разве недостаточно, чтобы понять, что в Баку теперь жить невозможно?" — раздавался тихий голос Павлика. „А кто начал? — хмурился Сергей. — Армяне стали выгонять азербайджанцев с армянской территории. Они первыми начали." „Мы не хотим, чтоб нас втянули в гражданскую войну. Мы уедем." „Да куда вы уедете? — сказала я с ощущением разверзающейся под ногами пропасти. — Где вам дадут квартиру". „Нигде, — кивнула Нина. — Поэтому мы решили за границу. Павлик еврей, ему разрешат выезд в Израиль". Вот тут у нас с Сергеем отвисла челюсть. „Вы это серьезно?" — спросил он. „Такими вещами, папа, не шутят". „Вот именно. Не шутят такими вещами. Если вы уедете за рубеж, — добавил он, — то... то знайте, вы перечеркнете всю мою жизнь."