— Выпить не предлагаем. Я правильно говорю, Капитан? — Жданов выставил напоказ все зубы.
— С нами, с нами! — Анна Павловна жонглировала картофелинами и штука за штукой бросала их в куб радиатора.
— С нами, да не с тобой, козочка.— Жданов хотел ущипнуть ее за лопатку, но тут Кишкан открыл рот.
— Киралейса! — голос был как у сварливой бабы.
— Говорящий.— Жданов прочистил ухо.— Всех нас переговорит.
Но его никто не слушал.
Кишкан медленно, шаг за шагом, отступал в темноту ветвей. Спина его коснулась ствола, но он не остановился. Все видели, как потрескавшаяся кора с болотной прозеленью и радужными смоляными подтеками словно кольчугой охватывает его тело. Он врастал в кряжистый ствол, дерево впускало его в себя, замыкая от чужих глаз, разговоров, запахов и движений. Исчезло тело, исчезли мусульманские шаровары, все исчезло, кроме лица. Размытое пятно на стволе, словно наспех прилепленная картинка: брови сдвинуты, в морщинах прячется ночь. Но настолько стыл был взгляд и древесно неподвижны черты, что Жданов подхватил из-под ног камень и по-стрелковски метко запустил им прямо в десятку. Ни кровинки не вытекло, и сразу сделалось ясно — это зрение было в обмане: то не Кишкан, то обычная проплешина на коре. И бисерины столетней смолы, и засмоленные в бисерины пауки, казавшиеся поначалу зрачками.
— А старик он мстительный, Жданов,— сказал Зискинд, закуривая новую сигарету.— С таким-то голосом.
— Месть не красит человека. Посмотри на меня, я добрый, отходчивый, за это меня Анна Павловна любит.
— Жданов,— сказала Анна Павловна,— если сейчас с этого дерева попадают скорпионы...
Она не договорила. Ветка, что одеревеневшей змеей протянулась над кузовом „самоедки", сделала шумный взмах и с нее полетели листья. Их было ровно пять, круглых сердцевидных листков. По одному на каждого в экипаже. Сначала плавно, потом наливаясь тяжестью, они упали на раскрывшиеся ладони, ладони дрогнули под неожиданным весом, и каждый — Анна Павловна, Капитан, Жданов, Пучков и Зискинд с сигаретой во рту — увидел насупленный череп на мутном круге монеты. И у каждого из пяти черепов пиратской меткой во лбу чернела дырка из-под гвоздя.
Пучков, механик и нумизмат, уже скоблил клыкастым зубищем неподатливый рубчатый ободок. Жданов дотянулся до ветки, тряхнул ее изо всех сил, но больше монет не упало. Он почесал за воротом:
— Забыл, Анна Павловна... Как скупого рыцаря звали?
Подставив монету солнцу, Анна Павловна делала солнечное затмение.
— Барон... А в ней дырочка, солнце видно...
— Козочка, ты ребенок. Дай-ка я посмотрю.— Жданов протянул руку, но Анна Павловна ее оттолкнула.
— Через свою смотри.
— Это мысль.— Жданов приставил монету к глазу и стал медленно отводить от себя: — Нет, нет, ага, вот она, появилась. Сквозное прободение.
Ловко это они мне гвоздь в лобешник вогнали.— Он кашлем прочистил горло.— Господа, теперь, когда каждый из нас имеет у себя на ладони свой собственный посмертный портрет, следует подумать о будущем.
— Поехали,— Анна Павловна заглянула в куб,— а то картошка до ночи не закипит.
— Ангел,— сказал Жданов, переваливаясь через борт.— Шлю тебе пламенный поцелуй.
Машина перевалила бугор, еще один, и еще, и скоро кипение пыли слилось с кипением пара над радиатором, из пара выглядывала картошка, и Капитан опять задремал, потому что ночью ему снились кошмары, а тут, под дорожную качку, примерещилось что-то счастливое и спокойное, чего в жизни никогда не бывает, а если бывает, то не у тебя, а у кого-нибудь, где-то, и то навряд ли. Потом сквозь покой и счастье прорвался обрывок спора: „Порождение филоло...“ Капитан узнал голос Зискинда, тут же съеденный ждановским глумом: „Мамы он своей порождение посредством папы.“ Капитан вздохнул, жалея об упущенном счастье, и, почувствовав в горле ржавчину, нашел губами патрубок. Патрубок был где был. Пересохший со сна язык коснулся солоноватого окоема. Вдох. В сердце кольнуло. Обожгла мысль: нету? Тянуть, втягивать глубже. Пальцы надавили на резиновый пояс, помогая. Капитан, как младенец тычась в титьку мамки, шлепал брылой по патрубку — и зря, зря. Нательный спиртопровод дал сбой. Тромб, пробка вонючая! Он указательным и большим промял бастующую резину. Вот оно! Он, поддавливая, стал прогонять пробку — пошла. Зубами подхватил ее край, выдернул, хотел сплюнуть, передумал, взял на ладонь. Тонкий бумажный пыж. Чей? Приливная волна желания накатила: потом! Капитан всосал полной грудью, отпрянул, перевел дух. „Спирток, спиртяшечка, полугар-чик!“ Надсердная скорлупа дала трещину, сердце выклюнулось на волю, дыхание сделалось как у юноши. Теперь он ехал вприсоску, с юношеской душой, улыбаясь, и разворачивал на ладони пыж. „Билет.— Ему стало смешно.— Мой. Фамилия, имя. Мои. Почему здесь? Не помню." Капитан разутюжил билет ладонями, прочитал где цена: „год“. Это значило: если жизнь, двигаясь от рожденья к смерти, достигнет последней цифры, к примеру, шестидесяти лет, то некто, чье имя тайно, набрав на счетах шестьдесят костяных кружков, отщелкнет от них один, а остаток вернет владельцу. Такова плата за проезд. У них у всех были такие билеты. У всех, кроме Жданова. Жданов путешествовал зайцем.