— Ноль получается,— сосчитал за него Пучков.
— Ноль.— Зискинд стал тревожно оглядываться, словно решал из-за какого ствола ждать постука старухи с клюкой.
— А вот мы ее...— Пучков нырнул за стволы и через минуту вернулся, неся в руке саквояж с инструментами. Он быстренько расправился с задней крышкой и стал копаться во внутренностях. Зискинд подсвечивал ему зажигалкой.
— Ржавые,— раздался из глубины голос Пучкова.— И пружина, и кривошип.
— Ржавые? — переспросил Зискинд.
— Все штыри сточены, кроме первого. С ней все ясно. Поэтому и кричит только раз.— Он вылез, поставил крышку на место и стал отряхиваться от ржавчины. Птица подняла голову, Опустила хвост и крикнула. После этого раздался щелчок, будто с дорожки соскочила игла, и птица крикнула снова. И пошло. Она хрипела и щелкала, щелкала и давилась звуками. Она сыпала год за годом, но никто уже не считал, всем уже расхотелось. Зискинд, тот вообще вставил в уши пальцы, а Пучков поднял саквояж и отправился к „самоедке".
Через час в лесу просветлело и объявился Жданов. За каким-то из поворотов начиналась древняя вырубка, и на ней меж оплывших пней сидели двое.
— Пучков, у тебя болотной воды не осталось? — спросил Жданов, вытирая рукавом рот, когда „самоедка" поравнялась с сидящими.
— С галлон,— ответил Пучков.
— Налей.— Жданов протянул кружку. Руку его вело.—*Пьем мертвую.— Он толкнул в бок сидящего на соседнем пне Кишкана.— Мертвую пьем? — Тот качнулся, но не упал, мотнул опущенной головой и, не разлепляя век, вытащил из-за спины нож. Сделав им вялый взмах, он вернул нож на место. Жданов посмотрел на Анну Павловну и повторил, уронив голову: — Мертвую.
— Приехали! Пьяный Жданов!..— Анна Павловна всплеснула руками.— А этого ты где подцепил?
— Вот.— Жданов поднялся и откуда-то из-за пня достал холщовый мешок. Только сейчас все заметили, что на нем Кишкановы шаровары.— Спокойствие, смотреть никому не советую, особенно, козочка, тебе.— Он приподнял мешок — весу в нем было не много. Что-то выпуклое и круглое проступило сквозь натянувшуюся холстину. Он тряхнул. Резкий, сухой стук.— Зискинд, ты слово „ксениласия" знаешь?
— Ксениласия — гостогонство, один из законов Ликурга для очистки государства от иностранцев.
— А „людодерство“? Можешь не отвечать. Знаю, что знаешь. Так вот, господа, мне тут путем обмена штанов кое-что удалось выяснить. В мешке, как вы уже догадались, обыкновенные человеческие черепа...
— Значит, этот его мешок...
— Кладовая для ваших голов,— закончил за него Жданов. И усмехнувшись, поправился: — Наших.
— Послушай, а как же ты? И штаны? — Пучков кивнул на ждановскую тонзурку и безразмерные Кишкановы шаровары.
— А что — я? Простая житейская наблюдательность. Нос у него какой? Сизый. От этого я и плясал. Тебе, Зискинд, как любителю исторической точности скажу вот что. Кишкан работал в замке Цепеша пивничером — завом винными погребами. А вино из погребов графа считается лучшим в Европе. И это странно, потому что виноград на его земле, я извиняюсь, говенный. Способ приготовления, естественно, хранился в великой тайне, а наемные мастера-виноделы загадочным образом исчезали.
— О...— открыл рот Пучков.
— Откуда я это знаю? Он,— Жданов показал на Кишкана,— как всякий приличный пьяница считает себя писателем. Сочинение, которое он кропает последние десять лет, называется „Вехи жизненного пути“. Я нашел рукопись в шароварах, когда мы поменялись штанами. Почерк такой, что текст почти не читается, но кое-что я разобрал. Например, секрет Цепешева вина. Оказывается, делать его так просто, что узнай об этом Европа, Цепеш быстренько бы пошел по миру. Всего-то умения — добавляй к мере вина четверть меры человеческой крови.
Кишкан зашевелился во сне и нервно передернул плечами.
— Минуточку,— Жданов запустил руку под шаровары и достал стеклянную трубку, по виду схожую с градусником. На одном из ее концов была навернута резиновая присоска. Размахнувшись, он пришлепнул прибор к багровой полосе кожи между воротом и заросшей скулой Кишкана.
— Илла лахо,— пробормотал Кишкан, а Жданов уже вертел стекло перед носом.
— Остается десять минут,— сказал он, изучив показания.— Пучков, ты спрашивал про шаровары. Их я не то что бы обменял, просто убедил его спьяну, что в Европе, куда он собрался драпать, мода на шаровары прошла.
— Зачем это тебе, Жданов?
— Не знаю, вдруг захотелось. А почему нет? Удобно, не тесно, отличная защита от мух. И потом — не обменяйся я с ним штанами, как бы мы получили рукопись? Вот ты, Анютка... Постойте, а где Анютка?