Ольга Кушлина обвиняла его в «обонятельном фанатизме» и «нюхательном мистицизме», справедливо упрекала за то, что он отождествлял благоуханность аристократической России, к которой принадлежал по праву рождения, с обонятельным миром царской империи, игнорируя или даже отрицая адское зловоние тех мест, где обитали «униженные и оскорбленные» 56.
В самом деле, война, государственные перевороты, революции, гражданские войны означают конец целостного мира. Но эти процессы имеют некое обонятельное измерение. Удивительно, как много понадобилось времени, чтобы учесть элементарный опыт восприятия запахов в моменты исторических катастроф. Или хотя бы принять его к сведению, включив историческое воображение.
А между тем Ален Корбен опубликовал образцовое исследование о распаде, крушении мира запахов французского Ancien Régime. Постепенно и в России стали появляться публикации о том же феномене, например монографии и выступления на конференциях Ольги Вайнштейн 57. Первым, кто попытался рассмотреть революцию как революцию чувств и восприятий, был Ян Плампер. Эту точку зрения на историю он изложил в своей книге, написанной к 100-летней годовщине русской революции. До него история осмысливалась как борьба идей, конфликтов между фракциями, стратегических дебатов и тактических акций и конфронтаций. Но этот подход меняется на глазах. В классическом очерке Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир» Плампер обнаруживает сенсорный и сенсорно-ментальный подход к описанию истории и городской топографии и целый пандемониум чувств.
В этом пандемониуме мелодия «Марсельезы», пение «Интернационала» играют такую же роль, как шум уличных боев и запах гари после пожара, уничтожившего здание Военного суда и все его документы. Переход от царского гимна к «Интернационалу» акустически маркирует движение от одного этапа революции к другому, ступени ее ускорения и радикализации. И с таким же успехом можно проследить развитие «обонятельной классовой борьбы» 58. Дым дорогих сигар еще не выветрился в буржуазных гостиных, но он становится символом того мира, который трещит по швам. Органы чувств фиксируют утрату знакомых запахов по мере того, как прекращается доставка дров и пекарни перестают доставлять французские булки. Классовое сознание обретает обонятельное измерение. Чиновники, служащие, светские дамы начинают приспосабливаться к иному, все более фрагментарному миру запахов. В привычную атмосферу внезапно проникают другие звуки, другие запахи. В трамваях, пока они еще ходят, пахнет солдатами, вернувшимися с фронта, или дезертирами. Это запах, свойственный мужчинам, которые месяцами не мылись, сидя в окопах. В мир надушенных барышень, фланирующих по Невскому или Тверской, доносится едкая вонь самокруток. Раньше в театры ходила избранная, образованная публика, умевшая тихо сидеть на спектакле, привыкшая к антрактам и овациям. Теперь под люстрами на обитых красным бархатом креслах сидят зрители, никогда прежде не видевшие ни одной пьесы. И держатся они соответственно: курят, лузгают семечки, сплевывают шелуху на мраморный пол фойе, и вообще не умеют себя вести. Запах фронта и привала, пот заводского труда, вонь переполненных железнодорожных вагонов пробиваются в зоны благоухающей и дезодорированной высокой культуры и воспринимаются буржуазной и аристократической публикой как неприятные, вульгарные, отталкивающие, отвратительные и даже варварские. Поначалу это только проломы, бреши в стене герметически закрытого и упорядоченного старого режима со всеми его благоуханиями. Но очень скоро этот мир рассыплется на острова, анклавы, архипелаги, убежища старых запахов. Самое его существование будет поставлено под вопрос. И только теперь «общество» осознает: все, что казалось само собой разумеющимся — гостиная, банкет, интимная жизнь буржуазии и аристократии, интерьер вместе с его ароматами, — все обречено на гибель. Социальная революция посягает на самую глубокую привязанность имущего класса, на его жилище и кров, где когда-то он мог устраиваться и выживать, и куда теперь проникают «новые хозяева», следуя призыву «Интернационала»: