В каждой из восьми комнат квартиры, где до сих нор проживала одно-единственное семейство с обслуживающим персоналом, поселяется теперь целая семья, то есть квартиру занимают не шесть — восемь, а чуть ли не сорок жильцов. Это влечет за собой кардинальное изменение среды обитания не на краткое время, а на многие годы, даже десятилетия. И не для одного, а для нескольких поколений горожан. Результатом крушения старого режима, бегства крестьян на фабрики в города было рождение коммуналки. Взаимная слежка, доносительство, стукачество как неизбежное следствие вынужденного, недобровольного сосуществования совершенно чуждых друг другу людей — таков материал, из которого складывалась драма совместного проживания миллионов советских граждан в течение будущих десятилетий, вплоть до распада Советского Союза. И драма эта имела свое многократно описанное и легко представимое «обонятельное измерение» 59.
Революционный режим не только воспринял «обонятельную революцию» как неизбежный побочный эффект социального переворота. Он явно поощрял ее, выдавал за некий новый код нового общества. Ведь существовали уже специфичный жаргон нового человека (Стивен Коткин назвал его большевистским) и специфичные формы обращения. А раз так, то должен был существовать и мир запахов, подобающий Новому Человеку. И в этом мире все формы изощренного благоухания отвергались как проявление буржуазной избалованности или даже разложения. И в первую очередь осуждению подверглись духи: их заклеймили позором как демонстрацию буржуазного образа жизни. Отныне запахи труда (в сущности, физического труда, связанного с затратами энергии, по́том и грязью) конфликтовали с ароматами праздности, изнеженности, декаданса. Духи могли сыграть столь же предательскую роль, как очки, выдававшие «гнилого» интеллигента, или «белые ручки» барышни-аристократки или мещанки-гимназистки. Духи становятся таким же опасным классовым признаком, как и одежда, если она не соответствует пролетарской моде на комсомольские рабочие комбинезоны и кожаные комиссарские пальто. Такова интимная связь парфюма и моды: у революционного класса свой аромат, у революционного пролетариата своя мода. Некоторое время миры запахов находились в состоянии непримиримой вражды. В переходный период, между распадом старого мира и возникновением нового, перекрывающие друг друга обонятельные сферы свидетельствовали о том, что классовый антагонизм никуда не делся.
Веригин говорит даже о «запахе умирающих классов» и о «запахе нового общества». «Благоуханность» как признак власти исчезает, уступая место тому, что прежде считалось маргинальным. На первый план выходит периферия. «Российской аристократии новое время принесло с собой запах смерти. Гнетущее зловоние трупов, сладковатый запах крови создали атмосферу, в которой существовало русское дворянство». И напротив: запах кожаных пальто и автомобилей, исходивший от представителей власти, от государственных и партийных функционеров, был признаком революционного общества и символом его государства. Свергнутый класс подвергается унижениям: отныне он должен выполнять ту грязную работу, которую до сих пор выполняли низшие классы. «Буржуазных элементов» отправляют на расчистку снега, уборку туалетов и вывоз мусора. Так случилось, например, с отцом Нины Берберовой, которого к тому же обязали надеть накрахмаленный воротничок.
Таким переходным периодом было время НЭПа (1921–1929). На черном рынке еще продавались остатки старых духов и сортов мыла, первые красавицы той эпохи — Лариса Рейснер, Александра Коллонтай, Нина Берберова — пользовались духами парижского или дореволюционного производства. Большевистская аристократка Александра Коллонтай, долгое время представлявшая Советский Союз в качестве посла в разных странах, предпочитала «Soir de Paris» фирмы «Буржуа» 60. Обладатели «красных паспортов» — дипломаты, журналисты, писатели — привозили из командировок в капстраны мыло и духи или модные заграничные журналы («Harper’s Bazaar», «Vogue»). Тогда еще связи с Западом не были прерваны окончательно. В названиях косметических средств еще слышится отзвук прошлого века: «Букет», «Аромат любви», «Весенние цветы», «Амброзия», «Белая роза», «Букет Татьяны», «Каприз Валерии», «Чайная роза», «Розовый бутон» или «Ай-Петри», «Мэри Пикфорд» или «Флора».
Но времена меняются, мир ароматов семантически большевизируется: духи и косметика отныне называются «Золотой колос», «Новый быт», «Красный мак», «Красная Москва», «Спартакиада», «Герой Севера», «Авангард». А еще позже, уже во время бури и натиска первой пятилетки, они получат названия достижений и строек коммунизма: «Стратостат», «На посту», «Наш ответ колхозникам», «Пионер», «Танк», «Беломорканал», «Привет челюскинцам», «Колхозная победа». Новый запах становится знаком, торговой маркой нового восходящего класса. На коммунальной кухне запах щей смешивается с ароматами, от которых не могли отказаться уплотненные «бывшие». Антагонизм грязи и чистоты, благовония и зловония проникает и в политическую сферу, где речь идет о «чистоте рядов», о «гнилой интеллигенции» или о «партийных чистках». В глазах охранителей большевистской морали запах ладана, упомянутый в одной из песен Александра Вертинского, равнозначен распаду, декадансу, вырождению. Политических противников будут называть «троцкистско-пятаковскими выродками», чье место «на свалке истории» 61.