— Вы думаете, Станислав Петрович, это был не Малько?
— Я не думаю. Я рассуждаю. Вот скажи, заметил бы ты воротник куртки у человека с такими поповскими волосищами?
Взглядом Сотемский отыскал удаляющуюся фигурку парня. Его почти наголо обритый затылок смотрелся по-детски жалко и беспомощно. Воротник с такого расстояния был вовсе не виден.
— А если он схватил волосы на затылке резинкой? — выпалил Сотемский.
— Резинкой?
— Да, резинкой! Сейчас так модно делать у звезд эстрады.
Лицо у Тимакова сразу стало скучным и серым. Бинокль опять заплясал на коленке, будто его било током именно от этой коленки.
— Возможно, — хмуро сказал Тимаков.
Чувствовалось, что внутренне он все-таки не согласился со своим замом. Но внутреннее было важнее внешнего, и он никак не мог сдать этот рубеж.
— Подождем сообщений от Башлыкова, — доверил он эту душевную борьбу будущему. — Кстати, как он там?
— Не жалуется, — ответил Сотемский и удивленно посмотрел на кирпичную стену здания.
Под нею теперь стоял совсем сопливый мальчишка. Лет двенадцать, не больше. Во вскинутых к глазам линзах бинокля четко вырисовывалась бумажка в пятьдесят тысяч. Худенькие посиневшие пальчики свернули ее в трубочку, обвязали концом веревки и еле ощутимо дернули за нее. С такой силой шпагат мог качнуть и ветер, но наверху, видимо, различали ветер и даже такое комариное движение. Банкнота поплыла вверх, грустно покачиваясь на весу.
— Группа захвата пошла! — крикнул во вскинутую к губам рацию Тимаков.
Рация прохрипела чем-то похожим и на горький вздох, и на болезненный стон, и на ответ: «Есть!». К мальчишке сразу с трех сторон подбежали здоровенные мужики в черных куртках из кожзаменителя. «Кедры» на их груди смотрелись глупо. Мальчишка завороженно смотрел вверх и даже не заметил их приближения.
Того, что происходило внутри, ни Тимаков, ни Сотемский не видели. Просто вползла в окно купюра, и тут же лопнуло стекло, будто купюра пробила его. Тимаков прослушал доклад и предложил Сотемскому:
— Пошли. У нас не больше получаса. Ребята из военной прокуратуры просили побыстрее закончить. Им еще на какой-то совещуг надо спешить.
На пятом этаже здания, оказавшегося казармой стройбата, они сразу направились к самой плотной группе из черных курток. В щели между ними светлым пятном зеленело хэбэ солдата.
— Я ни при чем… Меня попросили… Я ни при чем… — заведенным автоматом бубнил он и выискивал хоть каплю сочувствия на продубленных лицах омоновцев.
— МВД, — почти до смерти испугал стройбатовца Тимаков развернутым удостоверением.
Казалось, что если он скажет еще слово, то солдат упадет замертво. Хотя по лычкам на погончиках и властной складке возле уголков губ Тимаков сразу определил, что перед ним «дед». Да и сбившиеся в углу казармы солдатики смотрели с большим испугом на парня, чем на любого из омоновцев.
— Уведите их! — без адреса крикнул Тимаков, и солдаты сами собой потянулись к лестнице.
Когда стихли цокающие звуки набоек на их сапогах, он шагнул вплотную к «деду» и спросил, как выстрелил:
— Имя?!
— А-а…а-а…р-рртур…
Сколько служить осталось?
— Me…ме…месяц…
— Где достал наркотики?
— Я… я… я не знал, что это… на…нарко…
— Не ври! Кто тебя ими снабжает? Кто?!
Тимаков шагнул так близко, что у парня помутилось в глазах. Так с ним было только раз в жизни, когда в пьяной драке на танцах ему заехали снизу по челюсти. Та муть стояла и наутро, и он долго боялся, что она никогда не уйдет. К вечеру она все же улеглась, и не требовалось так бережно поворачивать голову. Сейчас муть вернулась, и «дед» оторопело дернул головой, отгоняя ее.
А Тимаков подумал, что он отказывается отвечать, и шагнул еще ближе. Теперь он видел даже точки на серых зрачках парня.
— Кто?!
— Он — артист… Я…я его на дискотеке встретил… В городе.
— С чего ты взял, что артист?
— Ну, он играет на инструменте…
— Музыкант, что ли?
— Я не знаю. Он в микрофон орал…
— Что значит, орал?
— Ну, это… как бы кричал, значит, всякие слова, а мы это… ну, как бы танцевали…
— Это диск-жокей, — хрипло пояснил сбоку омоновец со щетиной на широкоскулом лице.
— Неправильно, — вставил другой. — Их теперь ди-джеями зовут…
— Попрошу оставить нас наедине, — вдруг понял свою оплошность Тимаков.
Омоновцы нехотя, будто наказанные, потянулись к выходу на лестницу, а Сотемский подумал, что начальник зря их выгнал. Парень сказал все, что мог сказать. Или почти все.