ШОУ-МЕН МЕНЯЕТ ФАМИЛИЮ
Золотовский любил только две вещи в жизни: стройные женские ножки и хороших парикмахеров. Ножки на пять баллов встречались редко, хорошие парикмахеры — еще реже. Нет, конечно, больше всего Золотовский любил деньги, но когда их очень много, то это уже как бы и не деньги, а цифры с большим числом нулей.
Перед обедом Золотовский подстригся в салоне красоты. Весь церемониал с мытьем головы, стрижкой, подравниваниями, сушкой, причесыванием и приятными разговорами занял не меньше часа, но эти вроде бы потерянные часы Золотовский в зачет жизни не включал. Как любители бани не включают в зачет жизни минуты, проведенные на полке в парилке.
Волосы лежали ровно, один к одному, залысины выглядели уже и не залысинами, а частью высокого лба, расстояние от конца мочки каждого уха до нижнего среза виска можно было замерять до микрона. От головы струился аромат хвои, розы и еще чего-то невероятного, которому, может, и названия-то нет.
— Надо, Аркадий, тряхнуть стариной, — обратился он к маленькому лысенькому человечку, сидящему напротив него за длинным совещательным столом.
Черное кожаное кресло пустовало. Складки на верхней части спинки выглядели морщинками на лбу негра. Они напряглись в ожидании, потому что никак не могли понять, почему хозяин впервые за этот год предпочел ему жесткий стул за совещательным столом и почему он уравнял себя с этим смешным губатым человечком.
— Опять кого-то нужно раскручивать? — с легкой, почти неуловимой картавостью ответил гость и пошевелил густыми смоляными бровями.
Такому богатству над глазами позавидовал бы Брежнев. Если бы не крохотный кусочек смуглой кожи под переносицей, они бы издали казались усами.
— Вот видишь, Аркадий, ты понимаешь меня с полуслова, — поерзал на стуле Золотовский и только теперь заметил, что у гостя вместо двух золотых колечек в ухе висит одно. — А что с Гришей? Неужели умер?
— Он эмигрировал, — потрогал мочку Аркадий. — Нехорошо вышло. Уехал — и все. Хоть бы слово сказал. Это не по-нашему, совсем не по-нашему. Если бы совсем не был мертв его отец, то…
— Я до сих пор благодарен тебе за раскрутку Волобуева…
— Сейчас такое время, что все нормальные люди стали возвращаться назад, а он…
— Но Волобуева нет. Ты сам это знаешь…
— Племянник мой вернулся. Здесь он был скрипачом, а там всего лишь мусорщиком. Я его опять в консерваторию устроил…
— Тебя устроит пять тысяч «зеленых» в месяц плюс один процент от сбора?
— А жена его пока боится возвращаться. Говорит, что здесь нестабильно. А я ей…
— Ладно. Семь тысяч. Плюс два процента от сбора…
— Но ты представляешь, на нее не действует! Она говорит, я уже не могу без пальм, а в Москве совсем нет пальм. Ведь в Москве нет пальм?
— Сколько ты хочешь?
— Я ей говорю, при чем здесь пальмы?.. Десять тысяч и пять процентов…
— И три процента.
— Тебе жалко несчастных пять процентов для старого друга, готового отдать за тебя жизнь?
Вчера поздно вечером Золотовский все-таки дозвонился до начальника колонии. В бараках уже орали «Подъем!» заспанные дневальные, а по телевизору шли утренние новости. Начальник колонии долго выяснял что-то с начмедом, но потом все-таки решился выдать гостайну: у брата действительно определили рак прямой кишки и жить ему оставалось не больше трех-четырех месяцев.
Золотовский быстрым движением подобрал ноги под стул, налег грудью на стол и выпалил:
— Четыре с половиной процента.
За время, пока он подбирал ноги и ложился грудью на стол, он умножил десять на четыре, приплюсовал возможные четыре-пять тысяч от ежемесячного сбора и внутренне согласился с не такой уж большой потерей, но в бизнесе, в том числе и шоу-бизнесе, всегда очень важно застолбить за собой право последнего голоса. И он вновь повторил:
— Четыре с половиной.
— Хорошо. Я согласен.
Аркадий достал из кармана брюк платок и облегченно высморкался.
— А с кем работать? — спросил он, аккуратно складывая платочек своими миниатюрными пальчиками.
— Сначала с парнем, потом с девушкой. А еще лучше — одновременно!
— Подожди, Эдуард! Мы договаривались об одной единице на раскрутку. Я не выдержу такой запарки!
— Аркадий, ты же одессит! У тебя же все в этой сфере свои люди!
— Это я не отрицаю! Но я же не лезу в твои дела и к твоим людям!
Если бы можно было, Золотовский проскрежетал бы зубами, но они были из металлокерамики и могли испортиться. А зубами он дорожил не меньше, чем прической.