— Аркадий, мне нужны твои связи. Хорошая студия, пару клипов, реклама через «ящик». Живьем никого гнать не будем. Чистая «фанера»…
— А если оскандалимся?
— Ну и хрен с ним! Без скандала не бывает популярности.
— Согласен.
— Раскрутку по клубам я беру на себя…
— Эдик, ты очень торопишься. Я тебя не узнаю. В чем дело?
— Потом объясню…
Перегнувшись над столом, Золотовский выудил из пачки «Саше!» сигаретку, размял ее в пальцах, посмотрел на золотую печатку на одном из них, поморщился и сказал:
— Девочку ты знаешь.
— Серьезно? Она уже в раскрутке?
— Нет. Это моя секретарша.
— Э-эдик! Побойся Бога, ей слон на ухо наступил.
— А фэйс?
— И голос!.. У нее же не голос, а хрип колдуньи…
— Очистим, отмикшируем. Я же говорил, «фанера»! Главное — фэйс, личико. Ты знаешь, какие у нее губы?!
Аркадий почмокал своими, тоже немалыми, и немного отступил. Всего на шажочек.
— А если ее потащут на какой-нибудь конкурс? А там надо в натуре…
— Перешел на блатной жаргон?
— Нет, я имею в виду натуральное пение, живьем… Потом же не отмоемся!
— Я сказал, это мои проблемы!
— Э-эх, ладно! Но учти, это будет средний уровень. Вытянуть можно только клиповым антуражем и скандалами.
— Это я обещаю.
— А что за парень?
— Сейчас.
Гремя стулом, Золотовский выбрался из-за стола, тяжело протопал к креслу, плюхнулся в него и, снова став величественным и суровым, притопил клавишу на пульте.
— Венерочка, ко мне есть посетитель?
Он вскинул левую руку, и сползший с запястья рукав пиджака открыл часы «Вашерон Константин». На строгом, без всяких цифр, диске две такие же строгие золотые стрелочки показывали половину пятого.
— Есть молодой человек. Он ждет уже полчаса.
Ткань вновь скрыла циферблат, и Золотовский, опустив руку, мягко приказал:
— Пригласи его ко мне, Венерочка.
Под щелчок зажигалки в кабинет вошел Санька. Вокзальная ночь все еще спала в складках его куртки, а запах сырых тряпок и дешевой жареной колбасы пробивал и сквозь едкий дух плохого одеколона.
Золотовский закурил, выдержал минутную паузу и спросил Аркадия:
— Изучил?
— Ты о чем, Эдик?
— Я говорю, изучил объект? Из этого парня надо сделать что-нибудь приличное.
У Саньки повлажнели ладони. Где-то под сердцем забурлила, кипятком зашлась ярость, поперла, понеслась к горлу, и он еле сглотнул, чтобы не дать ей выхлестнуться.
— Как он тебе?
— Средний уровень.
— А если волосы отпустить?
— Тогда… тогда… — Аркадий сощурился и стал похож на часовщика, к которому пришел новый посетитель с безнадежными часами. — Тогда получится что-нибудь похожее на Есенина. Если он, конечно, курчав.
— Он не курчав, — за Саньку ответил Золотовский, хотя вряд ли мог это знать. — Можно, правда, сделать химическую завивку…
— Можно что угодно. А как у него с голосом?
— Спой чего-нибудь, — пыхнул дымом Золотовский.
Даже в зоне Санька не ощущал себя вещью. Здесь ощутил. Ему хотелось сделать хоть шаг, но ноги почему-то не шли, будто и вправду он весь превратился в неподвижный шкаф. В горле было суше, чем в пустыне в полдень, но он все же собрал все силы к шее и прокашлялся.
— Давай-давай, не менжуйся! — еще развязнее кинул Золотовский, и Санька вдруг ощутил, что оцепенение прошло.
В стекле часов, которые все так же стояли в углу, отражалась до боли знакомая седая физиономия. Увидев ее, Санька сразу забыл о Золотовском. Седую образину с таким носом и такими усами он видел не так давно в зоне. Ей осталось лишь открыть рот, и тогда бы по металлическим зубам Санька точно признал Клыка. Именно он после ухода Косого в больничку должен был стать паханом. И появление его лица в стекле могло означать только что-то страшное. Больше всего в жизни Саньке захотелось сейчас обернуться, но он сдержал себя.
— «Царевна Несмеяна», — еле ворочая языком, проговорил он. — Слова и музыка Шангина-Березовского…
— Ты чего гонишь?! — выкрикнул из кресла Золотовский. — Шангин в «Что? Где? Когда?» играет, а Березовский — в Совете Безопасности замом у Рыбкина. Ты что, издеваешься?
— Эдик, не горячись, — простонал Аркадий.
— Что значит, не горячись?! А если над тобой издеваются?!
— Это правда песня Шангина-Березовского. «Трудное детство» ее просто реанимировала. Это один человек, а не два.
Губы Золотовского впились в сигарету и за одну затяжку сожгли не меньше сантиметра табака. Санька зачарованно смотрел на появившийся серый кончик сигареты. В зоне таким кусочком табака вволю накурились бы не меньше трех человек.