— Ладно. Гони своего Березовского, — разрешил Золотовский. — Один куплет.
— «Ты стой-ишь у окна, на-а дворе осенний ветер. Ты стопишь и молчишь, и не видишь ничего», — еле вытянул Санька.
Сухой язык с трудом ворочался под пересохшим небом. Он скорее мешал горлу, чем помогал ему. Хотя и горлу было не легче.
— «Потому-у что опять он пришел и не заметил, как ты лю-убишь его, как тоскуешь без него…»
— Хватит, — оборвал его Золотовский. — Ну как, Аркадий?
— Две ноты сфальшивил, — радостно сообщил он. — Средний уровень.
— А мне гении и не нужны. Ты же сам говорил, Аркадий, что и «Битлы» были средним уровнем, пока у них не появился продюсер Хинштейн…
— Эпштейн, — поправил он. — Да, он красиво раскрутил их на первых гастролях в Штатах. Почти все средства потратил на оплату толпе «фанатов», встречавших «Битлов» на американской земле. Зато потом как это вложение оправдалось!
— История, к сожалению, не повторяется. Ладно, в каком имидже ты его видишь? Волобуев тяготел к року…
— Ну, и зря! Сейчас деньги можно сделать только на попсе!
— А техно!
— Только на попсе! Будем лепить сладкого мальчика, который никак не найдет свою девочку…
— В этом имидже уже ниша занята.
— Ты имеешь в виду Сташевского? — угадал Аркадий и радостно потер ладошки. — Он уже сменил имидж. Теперь он в амплуа парня, от которого ушла девица. Тоже кассовый вариант. Все-таки основной зритель — бабы-дуры…
— Чуть не забыл, Аркадий!.. Он только что освободился. Может, сменим имидж на уголовный?
— Ни в коем случае! В той нише кого только нет! Там толчея, как в метро в час пик! Новиков, «Лесоповал», Гоша Арбатский, Толя Полотно, Трофим, Ваня Московский, Игорек Герман, Вова Гогин, Слава Клименков…
— Все-все-все! Убедил! Беру свои слова обратно! Композиторов сам подключишь?
— Это без проблем. Стихи — тем более. Сейчас все поэты — нищие. За копейки напишут.
— Не скажи, Аркадий! Я одного знаю. Ему по штуке за текст кидают.
— Нам такие не нужны. Главное, чтоб рифмовалось.
Санька только сейчас снова повернул голову к часам. Желтый маятник тупо перемалывал воздух внутри деревянной башни. Никто больше не сверлил оттуда Саньку взглядом. И он подумал, что больше не нужно спать на вокзалах.
— А как его звать? — первым вспомнил об имени Аркадий.
— Санька, — ответил за него Золотовский.
— А фамилия?
Вот здесь уже Золотовский не мог сработать суфлером. Под хруст кресла он перебросил вопрос Саньке:
— Какая фамилия-то у тебя?
— Грузевич.
— Не пойдет! — вскрикнул Аркадий и перепугал этим Саньку.
Он еще никогда не видел, чтобы люди так быстро переходили от полусонного состояния к бешеному возбуждению. Впрочем, он никогда и не видел мужиков с серьгой в ухе.
— Ни в коем случае не пойдет! Не эстрадная фамилия. Нужен псевдоним…
— Весенин! — подпрыгнул на кресле Золотовский.
— Почему Весенин?
— Ты же сам говорил, что если ему волосы отпустить, то на Есенина будет смахивать. А где Есенин, там и Весенин!
Лицо Аркадия сморщилось, как будто из спелого яблока превратилось в печеное. Он подержал его таким несколько секунд и все же разгладил морщины.
— Не лучший вариант, конечно. Но ладно уж. Пусть Весенин.
— Как тебе у ребят в берлоге? — неожиданно спросил Золотовский. — Классно?
— Нормально.
— Обстановка, конечно, спартанская, но жить можно. Зато район — сказка! Точно?
Перед глазами Саньки желтыми вспышками замелькали проносившиеся мимо троллейбуса окна Крылатского, и он с облегчением кивнул. Вспышки исчезли, а глаза с удивлением поймали в стекле часов все то же седое лицо. Прошлое смотрело на него с укором, и Саньке впервые стало по-настоящему страшно.
— «Бабки» на первое время получи у Венерочки, секретарши, — причмокнул он губами и пригладил и без того ровненький височек. — Держись с группой. Что делать дальше, тебе скажут. Все. Иди… И это, смени прикид… Купи себе приличные тряпки. А то в этом рванье тебе скоро начнут милостыню подавать…
Санька по-военному резко развернулся через левое плечо и тут же посмотрел на потайную дверцу в мебельной стенке. Именно там стоял в первый его приход Лось. Но сейчас дверца оказалась плотно прикрыта. Призрак седого испарился из комнаты, но Саньке не стало от этого легче. Какая-то заноза засела в сердце и никак не хотела оттуда выходить.
В приемной он получил от Венеры, ставшей вдруг любезной и ласковой, несколько стотысячных купюр, не считая сунул их в боковой карман куртки и вдруг вспомнил, что именно этот карман зеки зовут «скулой».