Там, скорчившись, рвал на асфальт мальчишка с ярко-голубыми волосами, собранными над макушкой в подобие древнегреческого шлема. Слева и справа над ушами голова была обрита налысо.
— Знаешь, как эта прическа называется? — спросил тот же парень Павла.
— Я у мамы дурачок?
— Нет. Ирокез!
— Индейцы, что ли, носили?
— Не знаю. А называется ирокез.
Мальчишка с прической индейца прошлого века дергался, извергая из себя что-то вязкое и тягучее, и коричневый рюкзачок на его спине подпрыгивал и будто бы бил по спине своего глупого хозяина. Рядом стояли парни и девчонки с такими же рюкзачками и такими же по-петушиному крашеными гребнями волос и раскачивали их в безудержном смехе.
— Уроды какие-то, — обозвал их парень с заднего сиденья. — Чего они смеются?
— Это экстези в них смеется, — ответил за водителя Павел. — Наглотались таблеток.
— Длинный вышел с черного входа, — первым заметил парень с заднего сиденья. — С ним — дружок Серебровского.
Человечек в кожаной куртке первым сошел со ступенек и направился через двор к своему «Мерседесу», а к долговязому, сразу забыв о рыгающем товарище, бросилась группка с рюкзачками. Они обступили его как цыплята хозяйку, вошедшую в курятник. Их тонкие шейки вытягивались еще сильнее, чем у проголодавшихся цыплят. Руки долговязого разошлись в стороны от его грязной джинсовой куртки, и рюкзачки на спинах парней и девчонок прямо на глазах у Павла вроде бы стали тоньше и щуплее.
Парню в кожаной куртке осталось пройти метров десять до черного, трехсотого по модификации, «мерса», и тут Павел ощутил, что сейчас что-то должно произойти. Он уже не раз замечал, что если что-то должно пойти не так, то оно не так и пойдет. И когда из-за кустов у тротуара пробкой выскочил действительно похожий на пробку пухленький мужичок, во рту нудной струной заныл зуб.
— Чего это он? — только и успел спросить водитель.
— Это Кравцов! — узнал человека-пробку Павел и оттолкнул от себя дверцу.
— Кто?! — одновременно выкрикнули оба офицера «наружки».
Их вопрос Павел уже не слышал. Он понесся, на ходу расстегивая куртку, на Кравцова. Музыка, которая здесь, на улице, должна была ощущаться громче и напористее, вообще исчезла из ушей. В них свистело какое-то странное существо, издевающееся над Павлом. А в левой щеке в такт свисту иголкой колола боль. Она будто бы хотела пробить кожу и все-таки рассмотреть, куда бежит хозяин.
Без слов, с хыканьем, разорвавшим грудь, Павел бросил себя на Кравцова, когда тому оставалось метра три до парня в кожаной куртке, и сбил на асфальт. Из правой руки Кравцова вылетело что-то серебристое, похожее на птицу, перевернулось несколько раз в воздухе и со звоном ударилось о бордюрный камень.
— Отдай нож! — заорал Кравцов и, по-черепашьи выкарабкиваясь из-под Павла, потянулся в сторону, где упало его единственное оружие.
— Что?! В чем дело?! — только сейчас обернулся парень в вареной кожаной куртке, сорвал с коротко остриженной головы наушники и стал пятиться к «Мерседесу», не в силах оторвать взгляд от барахтающихся людей.
— Пу…пусти, гад… пу…пусти, — хрипел Кравцов.
Он уже на метр протащил на себе врага, но самого врага как бы и не ощущал. Во всем мире для него существовали теперь только три вещи: он, нож и парень в вареной кожаной куртке.
— Уб…бью, все равно уб…бью, — обещал он этому парню.
А тот, уже поняв, что дерутся не пацаны-наркоманы, а два здоровых мужика, И при этом один обещает кого-то убить, спиной ткнулся в холодный металл машины, нащупал в кармане пульт, нажатием кнопки снял сигнализацию и под взвизг «Мерседеса», освободившегося от своего электронного сторожа, рванул на себя дверцу.
— Ты чего?! — подбежали оба офицера наружки и, еле оторвав Павла от Кравцова, поставили его на ноги.
— Он убил мою жену! — с криком бросился в сторону «Мерседеса» Кравцов и ударил с замаха по стеклу со стороны водителя.
Автомобиль беззвучно тронулся с места и, за пару секунд набрав нешуточную скорость, вошел под визг шин в левый поворот и вылетел со двора дома культуры на шоссе.
— Держите его! — показал Павел на Кравцова.
Офицеры «наружки» ему вообще не подчинялись. У них и звания-то были повыше, чем у него. Но в голосе Павла звучала такая надрывность, что они с исполнительностью солдат первого года службы бросились к Кравцову.
А тот уже никуда не бежал и даже не сопротивлялся. Когда двое гирями повисли у него на плечах, он не стал вырывать руки. Он только стоял и отчаянно, одним горлом, рыдал. В свете уличных фонарей слезы на его щеках смотрелись шрамами. Их толстые линии тянулись от глаз к подбородку и вот-вот должны были распороть шею.