И вот теперь слева от него стоял его лакированный шкаф-собрат и смотрел на Саньку, усмехаясь цветными глазами книжных корешков. Но еще больше, чем корешков, на стекле шкафа было фотографий Киркорова и Пугачевой. Оба этих лица в разных вариантах виднелись и в серванте рядом со шкафом, и на столе у Филиппа.
— Да, бывают и такие почитательницы, — сгреб Филипп желтые капли в ящик стола и задвинул его. — Значит, ты у Аркадия в раскрутке?
— У него.
— Заметно.
— Правда?
— Уже на десятом месте в рейтинге.
Кожа на лице у Саньки враз натянулась, стала сухой и жесткой. Наверное, сейчас от его щек можно было прикуривать.
— Каком рейтинге?
— В газете. Сам знаешь, в какой.
Он порылся в залежах на столе, где вповалку укрывали бархатистое зеленое сукно кассеты, аудиодиски, газеты, журналы, флаконы с лаками и дезодорантами, ручки, ножницы, бумажки, еще что-то непонятное. По мере разгребания показались письменный прибор, телефон сотовой связи. Создалось ощущение, что еще немного — и из-под завалов появится на свет божий что-нибудь типа музыкального центра.
— Вот. Посмотри, — наконец-то нашел он газету. — На последней полосе.
«10. NEW. Александр Весенин. «Воробышек», — прочел Санька и снизу вверх пробежал по строчкам. Филиппа Киркорова там не было. От этого стало еще нестерпимее стыдно.
— У Серебровского в клубе уже пел? — все тем же сонным голосом спросил Киркоров, но теперь уже в нем сквозила укоризна.
— Да. Пел.
— Понравилось.
— Не очень.
— Это хорошо.
Газета мешала разговаривать. Санька сначала сложил ее вчетверо и провел пальцами по складкам, но, когда увидел, что подушечки стали черными, засунул ее под другие газеты на столе. И как только она исчезла, стало легче на душе. Как будто теперь уже никто не знал тайну его позора.
— Серебровский тоже когда-то продюсером был. Но прогорел. А потом вдруг всплыл. Резко так. У него шикарный клуб?
— Очень.
— Я по клубам не пою. А ты уж думай сам. В клубах популярность не заработаешь…
— А правда, что Серебровский — не настоящая фамилия?
— Мне один человек говорил, что не настоящая. А что?
— Да так…
— Ты Аркадия слушай, да не во всем слушайся, — ни с того ни с сего вяло сказал Филипп. — В шоу-бизнесе все время кто-то кого-то бросает. Или продюсеры певцов, или певцы продюсеров. Придет время — и ты бросишь…
— Значит, Аркадий — плохой директор?
— Обычный. Хороших вообще единицы. Хороший — это тот, кто из глухонемого может сделать звезду…
Со стены, с огромного портрета, на Саньку смотрел еще один Киркоров. Он был в черной шляпе и с еще неразорванной цепью на груди. На портрете Киркоров был похож на цыгана, у которого отобрали его любимую гитару. До того много грусти светилось в его распахнутых карих глазах. Висящий рядом с ним портрет Пугачевой был выписан получше.
— А это… Алла Борисовна дома? — непонятно зачем спросил Санька.
— Нет, она в отъезде.
— Ну, я это… пошел, — еле встал с поехавшего кресла Санька.
Оно оказалось на ножках с колесиками. Кресло сразу утратило в его глазах барскую помпезность. На колесиках оно походило уже не на кресло, а на роликовые коньки.
И еще Саньку удивили потолки. Даже он со своим ростом, подпрыгнув, достал бы до них. На языке повис вопрос, но он тут же сглотнул его. Аркадий что-то говорил о квартире отца Филиппа в соседнем подъезде. Значит, и этот выбор, и потолки были не случайны. Дом составлял часть детства, а человек всегда стремится в свое детство, особенно если оно было счастливым.
То место, которое в сердце Филиппа занимал дом на Земляном валу, у Саньки загромождал своим мрачным обшарпанным видом детдом. Были светлые пятна и на этом фасаде. Но их набиралось до того мало, что они не могли осветить душу.
— До свидания, — пожал Санька огромную руку Филиппа и вышел на мраморную площадку.
Ему очень хотелось напиться до потери сознания.
ЗАБАЙКАЛЬСКИЕ КОМСОМОЛЬЦЫ
— Ну, как там у вас в Москве? — простуженным голосом спросил Сотемского начальник колонии и громко высморкался в застиранный платок. — Когда изменений к лучшему ожидать?