— Это много, — облизнув пухлые губки, вяло произнес майор.
— А сколько можно за раз? — сделав невинное лицо, спросил курьер.
Короткими пухлыми пальчиками майор переложил норму на левый край скамьи и сверху прикрыл банки красной стопочкой из трех пачек. Получилось что-то похожее на пирамиду древних майя. Курьер, скорее всего, ничего не знал о майя, потому что сравнил горку с другим:
— Это ж пионерская норма, а тут здоровый мужик…
— Не ной, — укоротил его Клыкин. — Раз положено, значит, кранты. Если б все как положено делали, беспредела бы в стране не было…
— Ладно, — вздохнув, согласился курьер. — Я только эту пачку заменю, — взял он в руки верхний «Данхилл». — Сплющил, видать. А это же целых две сигареты…
— Быстрее меняй, — все тем же безразличным голосом потребовал сержант-контролер.
Только теперь Сотемский заметил, какие жадные взгляды бросает он на деревянный батон колбасы. Небось в семье такую роскошь уж несколько лет не ели.
— Вот, — плавно опустил на горку новую пачку курьер и прикрыл ее ладонью. — А остальное куда девать?
— Остальное оприходуем по акту. И будем выдавать. По норме, — разъяснил майор.
Захрипевшая на его груди рация плохо узнаваемым голосом подполковника, начальника колонии, потребовала:
— Ар…аев, ты в ко…нате сви…аний?
— Таак тоочно! — уткнув подбородок в рацию и сделав таким образом целых три складки на шее, с финской страстью удваивать буквы отрапортовал майор.
— Клы…ин еще та…ам?
— Таак тоочно!
— Ко мне е…го!
— Еэсть!
— Это еще зачем?! — под хруст коленок медленно встал со скамьи Клыкин.
— Приийдешь — уузнаешь!
«У» получилось у майора до неприличия протяжным, и Клыкин чуть не огрызнулся: «Не вой!» Что его сдержало, он так и не понял. Начальника колонии он воспринимал так же, как угрюмо сопящего в углу комнаты сержанта-контролера, то есть никак. Если бы позвали из жилзоны, то он бы с коечки даже ноги не опустил. Но справа стоял курьер, а возле него на скамье лежала передача с воли, и нужно было на время стать слабее, чем он был до этого, чтобы потом стать еще сильнее.
— Ладно. Пошли, майор, — кивнул он на ободранную дверь. — Подожди меня здесь.
Это уже адресовалось курьеру. Тот послушно кивнул, проводив спины Клыкина и майора, и сразу вздрогнул от вскрика сержанта-контролера:
— Ну ты глянь, падлюка, опять залез!
Курьер обернулся к окну, при взгляде на которое ошалело вскинулись брови сержанта, и сквозь серые сухие полосы увидел огромного кота, бредущего по вспаханной контрольно-следовой полосе между заборами колонии.
— Вот, гад! — дернулся сержант. — Щас прыгнет на сетку, систему замкнет… Надо сказать охране на вышках… Идемте!
— Куда? — не понял курьер.
— Со мной! В дежурку!
— А тут… еда и вообще…
— Сюда никто не зайдет!
— Я лучше заберу…
— Некогда! Идемте быстро, а то кота током убьет!
Сержант за шиворот вытолкнул из комнаты курьера, и тут же в нее вошли Сотемский и начальник колонии. Сотемскому в ноздри ударил резкий запах пота. За стенкой было суше и приятнее. Он будто бы смотрел фильм. А когда оказалось, что нужно самому стать героем этого же фильма, его удивило столь резкое отличие между ролью зрителя и ролью участника. Наверное, попади он в кабак из «Неуловимых мстителей», любимого фильма детства, и вместо хитрой улыбки цыгана и бумажек на донышках кружек заметил бы уже иное: густой запах пота, едкую вонь самогонки и кирзачей.
— Эту он подменил, — взял верхнюю пачку «Данхилла» начальник колонии.
— Разрешите? — вежливо отобрал ее Сотемский.
И тут же резким движением сорвал с пачки целлофан. Он хрустел, будто свежий снег. Сунув неподатливый комок в карман, Сотемский открыл пачку, высыпал сигареты на подоконник, отковырнул ногтем уголок бумажки с донышка и сразу ощутил, как радостно забилось сердце.
— Ксива? — понимающе спросил начальник колонии.
— Сейчас посмотрим.
Дрожащими пальцами он аккуратно достал бумажку и развернул. От нее пахло французскими духами. Красивые принтерные буквы распечатки лежали на бумажке плотно и казались выстроенными в ровные ряды воинскими колоннами, готовыми идти маршем на победный парад.
«Расписка.
Я, Серебровский Леонид Венедиктович, даю расписку в том, что мною получены от Клыкина Виктора Ионовича 1 (один) миллиард 137 (сто тридцать семь) миллионов рублей».
Размашистая подпись Серебровского тянулась от левого края бумажки к правой. Казалось, что если бы можно было, он бы зачеркнул эту записку, и только чудовищное усилие воли удержало его от этого.