Сотемский, уперев кулак в левое ухо и занавесив от Саньки чубом бумагу, нещадно скреб по ней гвоздем шариковой ручки. Если ему сунуть за ухо гусиное перо, он бы сразу сошел за летописца. Столько величия и скульптурной монументальности было в его напряженной фигуре. Радио он, скорее всего, не слышал. Во времена летописцев радио не было. В эту минуту Сотемский здорово оправдывал свое старомодное имя Мефодий.
А Саньке стало так грустно, что он даже сел. Если бы не голос дикторши, он бы рассказал Сотемскому, как его опоила снотворным Венера, как почти расколола, не найдя на груди какую-то татуировку, хотя начальник колонии вообще ничего не говорил о татуировках на теле Грузевича, рассказал бы о шустром Аркаше, о том, как из немых делаются поп-идолы. Он бы еще о многом рассказал, но плотный чуб Сотемского все раскачивался и раскачивался, и показалось, что Санька в кабинете сидит вообще один.
— «Вор-робышек! Вор-робышек! Не на-адо уходить», — незнакомым голосом запело радио.
Наверное, самое странное на нашей планете — это видеть себя со стороны, например по телевизору, и слышать себя со стороны, например по радио. Происходит отделение человека от человека. Ты и здесь, в комнате, и там, в телевизоре или радиоприемнике. А кто из вас настоящий, сам не знаешь. То ли не верить, что ты — там, то ли тому, что ты — тут.
Санька не поверил, что поет все-таки он. Голос был действительно приятным, грустным, но все-таки не его голосом. Оператор на пульте перестарался, чрезмерно очистив его. А может, сделай Санька погромче радио — и все бы изменилось, но ноги не хотели поднимать его.
От звона, оживившего телефон на столе, он вздрогнул. Такого звука в песне не было, и оттого она еще сильнее показалась чужой.
— Слушаю, — тихо ответил он трубке.
— Здорово. Это я — Андрей…
— A-а, здравствуй.
Чуб Сотемского все мел и мел по столу. Скоро там должна была появиться дырка.
— Тебя еще можно Санькой величать? Или…
— Можно.
— Аркадий тебя не нашел еще?
— Нет.
— Он передал, что не хочет с тобой работать.
Андрей мастерски обходил слова с буквой «з». Но причмокивания все равно выдавали его опухшие губы. Он будто бы целовал каждое слово. Возможно, он первым на Земле научился прощаться со словами. Что ни говори, а сказал — как потерял.
— Не хочет — и не надо.
— Я тоже так думаю. Ты пойми, Санька, какой бы ни был этот урод Солотовский, — нет, мимо этого «з» он пройти не смог, — это все равно одна мафия. Они все друг друга ненавидят, все готовы ножку подставить при первом же случае, но когда дело касается их корпоративности…
— Да понимаю я все. Я теперь для них — как прокаженный. Но я же не собирался «звездой» стать. Я был в служебной командировке. Оперативная разработка это называется…
— Так ты савясал? — с неизбывной грустью спросила трубка.
— Что-что?
— Ну, я имел в виду, уже не будешь петь?
— Поздно уже, — вздохнул Санька. — Мне — двадцать три…
— А Меладзе во сколько запел? — умудрился он выжать «з». — А Новиков?
— Это исключение из правил.
— Санька, ты — идиот! У тебя такой чистый голос! Роберти-но Лоретта в подметки тебе не годится!
— Не преувеличивай!
— Ты знаешь, зачем я тебе звоню?
Кажется, у него начало получаться «з», и он готов был употреблять только те слова, где есть эта буква. Точно так же ребенок, научившийся говорить «р», вставляет рычащую букву куда нужно и не нужно.
— Я создаю новую группу! — оглушил криком Андрей.
— Что?
— Ну, не то чтобы создаю, а как бы возрождаю. Уже без… без Роберта, — еле назвал он его. — Название старое — «Мышьяк». Директор — я. В группе — Виталик, Игорек, я и…
— А где ты соло-гитару найдешь? — не вставил ожидаемое «я» в паузу Санька.
— Это мои проблемы.
— Кстати, о Роберте. Ты знал, что у него такая же куртка, из коричневого крэка?
— Я же тебе как-то говорил, что мы втроем их покупали. Игорек свою действительно продал, а Роберт… Куртка исчезла после гибели Вовки. Продавать он ее не хотел. Или боялся. Оставил у Кошелева. Но еще раз одел. Когда ту женщину сбивали…
— Зачем?
— Они уже знали, что убийцу ищут по коричневой куртке…
— По двум курткам. Коричневой и черной вареной…