— Ерунда это все. Раз в меня вцепились, «сообщник» вам уже был не нужен. Если б я не сбежал…
— Мог бы и не драпать. Я и без того на Роберта и Кошелева вышел.
Трубка озадаченно помолчала. Трубка не верила. А верить нужно было. Уже почти не осталось тех, кто был достоин этого чувства.
— Без брехни? — откуда-то издалека, будто бы из глубин своей души спросил Андрей. — Честно, верил, что не я?
— Да ну тебя!.. Слушай, мне работать надо. Бумаг — куча! Ты чего звонишь-то?
— Как чего?! — опешил Андрей. — Я же тебе русским языком объяснил, я создаю группу! Пойдешь солистом?
— Нет! — раздраженно крикнул Санька в трубку. — Я устал от шоу-менов, клипмейкеров, раскруток! Я не буду петь! Надоело!
— Ну, извини, — подавленно ответил Андрей, и вместо его голоса трубка запульсировала гудками.
Точно в такт санькиному сердцу. Наверное, трубка сочувствовала ему. Но он все равно положил ее на рычажки.
— Лысый звонил? — не поднимая головы, спросил Сотемский. — Пашке из-за него строгач влепили. Хотя он вроде и не от него сбежал…
На затихающую, слабеющую мелодию «Воробышка» наложились аплодисменты. Видимо, теперь такими звуками по радио старались подчеркнуть успех песни. Музыка исчезала, а хлопки ладоней медленно нарастали. Как раньше писали, переходили в бурную, продолжительную овацию.
— Ударники все немножко с придурью, — добавил Сотемский. — Малько — не исключение.
Было похоже, будто он озвучивает то, что пишет именно в этот момент.
Что-то новое, еще прежде не испытанное, подбросило Саньку со стула. Он кинулся к черному кирпичу радиоприемника, выключил его и с удивлением услышал в ушах продолжающиеся аплодисменты.
И ТИХО ЗАКРЫВАЕТ СЦЕНУ ЗАНАВЕС…
В 12.31 в дверь кабинета Тимакова постучали. Сотемский и Седых никогда этого не делали. Вздохнув, Тимаков убрал со стола в портфель термос с супом, хлеб в целлофановом пакете и ложку, подождал, когда постучат повторно, и только после этого крикнул на дверь:
— Заходи, Башлыков!
— Я на минутку, Станислав Петрович, — показалось смущенное Санькино лицо, потом его серый свитер и только потом он весь целиком.
Еще с конца восьмидесятых, когда почти во всех бедах винили людей в форме, причем любой — что армейской, что пограничников, что милицейской, — эмвэдэшники перестали носить ее на службу. Входили в здание гражданскими, выходили гражданскими. И сейчас, когда уже на форму так не косились на улицах, по-прежнему ее игнорировали. Башлыкова, например, он всего раз видел в погонах старшего лейтенанта. Как раз в тот день, когда ему эти погоны вручили.
Да Тимаков и сам сидел в клетчатом костюме при галстучке. Не подполковник милиции, а клерк в аудиторской фирме.
— Привыкаешь к родным стенам? — спросил он и рукой указал на стул слева от себя.
— Вы извините, что в обеденный перерыв…
— Какой перерыв! Ты же сам знаешь, что он у нас условный. Или уже забыл?
— Нуда… Условный…
— Башлыков, я вот все думал об одной вещи, — откинулся на кресле Тимаков. — Про какой такой троллейбус говорил этот лысый…
— Малько, — быстро назвал бывшего коллегу по группе «Мышьяк» Санька.
— Вот-вот! Малько! Где это ты так садился в троллейбус, что он тебя раскусил?
— Обычный троллейбус, — пожал плечами Санька. — Рейсовый.
— Да ты садись! Садись!
— Спасибо.
Санька примостился на самый краешек стула. Он больше висел в воздухе, чем сидел.
— Вот… Значит, — снизу, как на высоченную гору, продвинул Санька по краю стола бумагу.
Она испуганно легла по левую руку от Тимакова.
— Что это? — подвинул он ее к себе. — Рапорт? О чем?
— Я это…
Лицо Тимакова из благостного сразу стало каменно-строгим. По нему будто холодом лизнуло. Так по вечерам осенью в считанные минуты стягивает ледяной коркой лужи. Еще недавно веселая рябь от ветра пробежалась, ан глядь— и все, чистое стекло. Ударишь — трещины пойдут.
— Ты что, с ума сошел?
— Подпишите, Станислав Петрович…
— Да ты что!.. В двадцать два года — и увольняться…
— Уже двадцать три.
— Почему двадцать три? — непослушными, дергающимися глазами посмотрел Тимаков на список под стеклом на столе.
— Мне в колонии стукнуло. В смысле, в служебной командировке. Можете не проверять… Я петь хочу. Наверное, вы меня не поймете, но у меня ощущение, что я смогу… Ну, не хуже других…
Тимаков пружинисто вскочил. Кресло, отброшенное им, ударилось о стену и жалобно, на одной истеричной ноте, зазвенело.