— Он открыл глаз, — шмыгнув, объявил мужичок.
— Три минуты, — зло, с вызовом напомнил врач.
Губы Буйноса, крупные волевые губы, сжатые со всех сторон точками щетины, и оттого как бы уменьшившиеся, сделали неуловимое движение, а мужичок неожиданно произнес:
— Он сказал: «Здравствуй, Ниночка!»
— Здра…
Сбоку Санька четко увидел слезу, выскользнувшую из ее глаза и рывком пронесшуюся вдоль носика.
— Еще он сказал: «Здравствуй, певец!»
— Серьезно? — удивился Санька.
Он видел по телевизору в новостях дам, водящих руками. Они назывались вроде бы сурдопереводчицами. Они одни на земле умели превращать звуки в жесты. Дамы всегда существовали в углу экрана, в овальной рамочке с размытыми краями, и то, что в рамочке ни разу не появилось мужское лицо, только сейчас показалось Саньке интересным. Получалось, что немых мужиков или хотя бы тех, кто знает сурдоперевод, не существует. И этот шмыгающий спец еще сильнее почудился перенесенным через толщу времени.
— Он сказал: «Я в долгу перед тобой».
— Почему?
Нина приблизила губы к Санькиному уху и зашептала:
— Ему уже сказали, что ты вытащил его из горящего кабинета. Владимир Захарыч, видимо, потерял сознание после первой вспышки. Мог и вообще погибнуть.
— Он сказал: «Проси, что хочешь», — оборвал ее щекотное дыхание по уху мужичок.
— Мне ничего не нужно.
— Так и передать?
— А он что, тоже по губам понимает? — удивился Санька.
— Он вас слышит, — раздраженно пояснил врач. — У него нет сил говорить. Ожог слизистой горла.
Усилием воли Санька перевел взгляд с губ Буйноса на почерневшую шею и ощутил, что и его шея окаменела. Слова застряли в ней, будто тоже превратились в камешки. Показалось, что их можно сплюнуть на ладонь. Как выбитые зубы.
— Это… Как его… Ну, спасибо, значит, за хорошие слова, но мне действительно ничего не нужно…
— Он сказал: «Найди мне его. Найдешь?»
— Кого? — не понял Санька.
— Того, кто организовал покушение, — тихо ответила за Буйноса Нина.
— Я вообще-то не следователь. Уже не следователь. Я — певец, — гордо произнес последние два слова Санька.
— Он сказал: «Я подчиню тебе всех моих охранников».
— Я…
— Он сказал: «Конкурс под угрозой. Если конкурс пройдет, значит, я выиграю эту регату».
— Чего выиграет? — не понял Санька.
— Регату, — объяснила Нина. — Это гонка лодок. Или яхт. Владимир Захарыч был загребным в четверке распашной. В сборной Союза еще.
— Он сказал: «Помоги мне».
Что нужно ответить после таких слов, Санька уже не знал. Он вдруг ощутил, что повисшая в комнате тишина— на стороне Буйноса. Наверное, потому, что тишина была частью Приморска.
Мужичок со старательностью компрессора все шмыгал и шмыгал своим маленьким носиком, но, поскольку делал он это с первого момента появления, то шмыгание не воспринималось чем-то отличным от тишины. Как и вздохи Нины, перемежаемые еле слышным постукиванием врача пальцами по пластику пульта. Слов уже не существовало в мире. Только звуком он мог ответить или отказать, и Санька, кашлянув, кивнул.
— Он сказал: «Спасибо».
Не говорить же: «Пожалуйста».
— Он сказал: «Все, что нужно, проси у Нины».
— Все! Время вышло! — под хруст коленок встал врач. — Попрошу освободить палату!
Его белый халат резко закрыл вид на лицо Буйноса, на единственное, что на нем еще жило, — губы, и Саньке вдруг стало стыдно. Ему показалось, что он предал группу. Они приехали на конкурс побеждать, ну, в крайнем случае, поучаствовать в состязании, как говорится, себя показать и на других посмотреть, и ему совсем не хотелось из конкурсанта становиться сыщиком. Даже если от этого зависела судьба конкурса.
Санька, отвернувшись, пошел к двери, вскинул глаза от туфель Нины, которые он в тесноте боялся подсечь, и вместо белого увидел уже черное. У двери стоял охранник Буйноса, тот самый, что получил от него промеж ног. Он смотрел поверх голов на зарешеченное окно, будто с минуты на минуту ждал броска следующей бутылки, и Санька не стал с ним здороваться.