— Отца, значит, нет?
— Он пошел вахту проверять. Тут хоть и не ходовое судно теперь, а скорее гостиница с рестораном, но все службы проходят как положено. Штат полный.
— А возить по морю что, невыгодно?
— Начальство порта посчитало, что так выгоднее.
Маша стояла у отцовского служебного стола, заваленного бумагами, в легком сиреневом платьице, в белых туфельках на совсем маленьком, совсем немодном каблучке, и Санька вдруг догадался, что этим каблучком она пытается уменьшить свой рост, невольно встал, сделал к ней шаг и с удивлением заметил, что они — одного роста. Эффект роликовых коньков пропал, жалость к худенькой долговязой девчонке исчезла, и Саньке вдруг захотелось похвалить ее, как будто она только что на пятерку прочитала выученное стихотворение.
— А ты это… здорово на роликах гоняешь, — ляпнул он совсем не то. — А что это за музыка?
— Танцы. На верхней палубе. Там ночной ресторан.
— До самого утра?
— Да. Такого больше в городе нет. Остальные кто до трех, кто до четырех часов работают.
— Может, сходим? — сунул он руку в карман.
Там что-то похрустело. Хотелось верить, что в блужданиях по лабиринтам ночных приморских улиц он раздал бомжам и алкашам не все крупные купюры.
— У меня приказ, — хитро улыбнулась она.
— Какой?
— Доставить тебя на берег.
— A-а, ну да…
— Пошли.
Она легко, порывисто шагнула к двери каюты, и он со вздохом последовал за ней.
А музыка становилась все ощутимее и ощутимее, будто в комнате с переломанной мебелью стоял и радиоприемник, и кто-то, издеваясь над Санькой, увеличивал и увеличивал громкость.
— Красиво? — спросила с придыханием Маша.
Он вскинул голову от белых туфель, за которыми так терпеливо шел, и невольно сощурил глаза. На палубе, но не на главной, а где-то явно выше, на пространстве размером с волейбольную площадку бушевал день. Столики с красиво одетыми людьми, оркестранты в пиджаках с люрексом, официанты с черными бабочками на снежных рубашках — все это было залито мощным светом дневных ламп. Музыка отдыхала, и от этого Санька сразу и не понял, тот ли это ресторан, о котором говорила Маша.
Чернявый клавишник наклонился к микрофону, кашлянул в него и с помпезностью конферансье семидесятых годов объявил:
— А сейчас по просьбе отдыхающих звучит великий, бессмертный, чарующий вальс!
Сидящие у ближайшего столика бритые круглоголовые парни простонали: «Фу-уфло!», но оркестранты с мраморными лицами начали старательно исполнять заказ. И от столиков стали тут же отделяться парочки и, попав в танцевальный круг, неумело, спотыкаясь и сталкиваясь, завальсировали по палубе.
Санька по-белогвардейски щелкнул каблуками, дернул пустой головой и не с меньшей помпезностью, чем выступал клавишник, предложил:
— Разрешите пригласить вас на танец!
— Me… меня?
Ее лицо сразу стало детским и жалким.
— Вас, мадемуазель!
— Но это… Там швейцар. Он не пустит.
— Швейцары продаются, — объявил Санька. — Точнее, покупаются. Прошу, — и подставил локоть.
Когда ее подрагивающие пальчики коснулись его руки, в голове что-то ухнуло, хрястнуло. Сразу стало прозрачно и светло, будто над палубой включили вдвое больше ламп.
— Бон джорно! — по-итальянски поприветствовал швейцара с гвардейскими бакенбардами Санька, нагло сунул ему какую-то купюру в карман атласного пиджака и громко сказал вроде бы Маше: — Пуртроппо ио нон парло итальяно!
Бакенбарды холуйски склонились к палубе.
— Что ты сказал? — еле слышно спросила она, когда они вышли к танцкругу.
— Даю дословный перевод всего произнесенного: «Добрый день! К сожалению, я не говорю по-итальянски!»
Маша прыснула со смеху, зажав ладошкой рот, обернулась и с удивлением увидела, что швейцар смотрит на вынутую из кармана купюру, и его лицо медленно становится похожим на бульдожье.
И тут что-то сильное и смелое подхватило ее за спину, вовлекло во вращение, и сразу, в одну секунду, весь мир исчез. Осталось лишь его лицо. Светловолосое, усталое и вроде бы даже красивое.
— Вальс на па-алубе, — в такт музыке запел он черному небу, — вальс под дождем, а-а-а… подождем, — и встал.
По Машиным глазам он понял, что у нее кружится голова, и начал водить ее то влево, то вправо, как делают в фокстроте, но вовсе не в вальсе. Под эти движения пришла еще одна строка, и под вновь накатившую основную тему мелодии он запел:
— Вальс на па-алубе, вальс под дождем… Хоть уста-али мы, но не уйдем…
— Потому что вдвоем, потому что поем, — уже с закрытыми глазами прошептала Маша…