— Ты, случайно, не домой? — спросил Баренбойм. — Мне в ту же сторону, могу подвезти.
Проблемы выбора больше не существовало.
— Домой, — сказал Розовски.
Некоторое время ехали молча. Баренбойм включил магнитофон. Из стереоколонок, укрепленных в глубине салона, послышалось:
Женский голос с легкой хрипотцой выводил нехитрую мелодию с нехитрыми словами, от которых Натаниэль почему-то немного разомлел. Баренбойм заметил это, улыбнулся:
— Нравится? Люба Успенская, слышал?
— Слышал.
— Жила в Америке, пела на Брайтоне, сейчас в основном в Москве.
— У тебя случайно нет «Битлз»? — неожиданно спросил Розовски.
— Почему нет? Есть. Возьми в бардачке, там на любой вкус… Любишь вспоминать молодость?
— Молодость… Нет, просто мне под «Битлз» почему-то хорошо думается.
— Есть о чем?
— Еще бы.
Баренбойм поменял кассету. Они снова замолчали.
— Послушай, а ты так и не купил себе машину? — спросил Баренбойм. Они как раз проезжали по улице Ха-Масгер, сплошь заставленной автосалонами разных фирм. Плотно прижавшись друг к другу, предлагали свой товар «Вольво», «Мицубиси», «Субару», «Ровер». Даже «Лада», скромно примостившаяся рядом с именитыми соседями. Видимо, искрящиеся никелем, нарядные новенькие автомобили подсказали вопрос.
— Не купил.
— Почему?
Натаниэль пожал плечами.
— Не люблю железа. Идиосинкразия, наверное. Могу я иметь какую-нибудь странность? Эркюль Пуаро любит хвастаться, Шерлок Холмс играет на скрипке. Ниро Вульф непрерывно что-нибудь ест. А я терпеть не могу автомобилей.
— От скромности ты, пожалуй, тоже не умрешь, — Баренбойм засмеялся.
— Я и не собирался… — лениво сказал Натаниэль. — Обрати внимание, я сравнивал себя только с литературными героями.
— Я обратил. А чего ты не собирался?
— Помирать от скромности. Да и от другого тоже не собираюсь.
Баренбойм усмехнулся, искоса глянул на невозмутимого Натаниэля.
— Ну-ну…
— Володя, ты был знаком с Розенфельдом?
Баренбойм немного подумал.
— С каким? С Ари? Президентом «Интера»?
Натаниэль кивнул.
— Он же застрелился, — сказал Баренбойм. — Так мне говорили.
— Ты как моя бабушка. Ее спрашивали: «Сколько у вас было детей?» Она начинала считать: «Циля, Роза, Миша. Трое!» Ей говорят* «Как же трое? А Мулик?» — «Какой Мулик?» — «Который умер в двадцатом». — «Так он же умер!» — Розовски усмехнулся. — Так и ты. Я спрашиваю: «Ты был знаком с Розенфельдом?» А ты отвечаешь: «Так он же застрелился».
Баренбойм рассмеялся.
— Был, был знаком, — сказал он. — Не очень хорошо, но был.
— Чтоб ты знал, — нехотя сказал Розовски, — он не стрелялся. Его застрелили. Ты что, газет не читаешь?
Баренбойм покачал головой.
— Наши газеты… — сказал он. — Пусть наши газеты читает кто-нибудь другой. Ветераны второй мировой войны, дай им Бог здоровья. Им уже нечего терять… Нет, не читал. По радио слышал. Надо же! Убили. Ай-яй-яй, а как круто стоял… — он покачал головой. — Надо же… Это точно?
— Точно, точно, — проворчал Розовски. — Точнее не бывает.
— Да, дела. Так что ты скажешь? Надо человеку после этого иметь много денег?
Вопрос не требовал ответа.
— А что ты? — осторожно спросил Баренбойм. — Занимаешься этим делом, да?
Розовски ответил не сразу.
— Я еще сам не знаю — занимаюсь или нет. Между прочим, один мой знакомый полчаса назад утверждал, что это все разборки русской мафии.
— Ой, они везде русскую мафию сейчас видят. Какая там мафия! Ты бы у Шмулика Бройдера поинтересовался, как мафия такие дела делает.
— Шмулик Бройдер… — Розовски попытался вспомнить, где он уже слышал это имя. — Чем он занимается?
— Тем же, чем все мы будем заниматься, рано или поздно, — философски заметил Баренбойм. — Беседует со своими родителями.
— При чем тут его родители?
— Они умерли пять лет назад, — пояснил Баренбойм. — Шмулик тоже лежит на кладбище. Третий день.
— Почему?
Баренбойм огорченно вздохнул.
— На выезде из Тель-Авива ужасное движение, — сказал он. — На эстакаде. Три дня назад от Шмулика остались одни воспоминания. И безутешная вдова.