И остановился на пороге в полной растерянности. Михаэль Корн сидел в кабинете шефа, за его письменным столом. Вернее, не сидел, а полулежал в кресле и, похоже, мирно спал. На столе перед ним лежала книга, раскрытая на последней странице. Видимо, Михаэль читал всю ночь и, дочитав, уснул прямо в кресле. Профессор перестал считать количество нарушений. Подойдя к спящему, Давид Гофман нетерпеливо потряс его за плечо и тут же отдернул руку.
Похоже, ему не придется читать нотации. И не только сегодня.
Михаэль Корн, лаборант проблемной лаборатории Тель-Авивского университета, был мертв. Не менее двух часов.
Давид Гофман осторожно взял книгу, лежавшую на столе перед лаборантом, зачем-то вполголоса прочитал название: «Давид Сеньор. Сефер ха-Цваим». Уронил книгу, она громко ударилась о пластиковую поверхность. Этот звук мгновенно утонул в тишине, внезапно окутавшей профессора.
Следовало срочно позвонить. Но куда? В «Скорую помощь»? В полицию? Домой?
Сначала в «Скорую». Хотя уже поздно, и врачам здесь делать нечего, разве что констатировать смерть.
Гофман, пятясь, вышел из кабинета. Стоять рядом с покойником и набирать номер телефона было выше его сил.
«Скорая» приехала быстро — несмотря на пробки, парализовавшие в утренние часы движение во всем Тель-Авиве. Как и предполагал Давид Гофман, Михаэль Корн умер около шести утра.
— Точнее скажут после вскрытия, — сказал врач, когда санитары вынесли носилки с телом несчастного лаборанта, и профессор внутренне содрогнулся от страшного и обыденного слова «вскрытие». — Я вызвал полицию, они сейчас приедут. Похоже на внезапную остановку сердца. Он что, очень перерабатывал у тебя? Переутомлялся?
Гофман неопределенно пожал плечами. Сказать правду — что лаборант был порядочным лентяем и не только не перерабатывал, но и не работал толком, — сейчас это казалось не вполне уместным.
— Позвони родным, — сказал врач, прощаясь. — У него есть родные в Израиле?
— Кажется, есть, — рассеянно ответил Гофман. — Телефон… По-моему, у меня записан… — Он полистал блокнот, снял трубку. — Скажи, — спросил он, — когда будут точные результаты?
Врач пожал плечами.
— Не могу сказать, это работа патологоанатомов. Думаю, к вечеру. И так все ясно: сердечный приступ. Он что — репатриант?
— Три года в стране. — Профессор послушал долгие гудки в трубке и положил ее. — А что?
— Ну, некоторые и за десять лет не могут адаптироваться к нашему климату. Сам знаешь: влажность, температура… Нет?
Гофман неопределенно пожал плечами.
— Может быть, может быть… — пробормотал он. — Климат… Да конечно… — Какая-то неясная мысль, недавно появившаяся, но не сформировавшаяся четко, не давала ему сосредоточиться на словах врача. Тот некоторое время выжидательно смотрел на профессора, потом спросил с легкой тревогой в голосе:
— Ты уверен, что сам не нуждаешься в помощи?
— Что? — Давид удивленно посмотрел на него так, словно увидел впервые. — Ты что-то сказал?
— Я спросил, не нужна ли тебе самому помощь, — терпеливо повторил врач.
— Нет-нет, все в порядке. Я в порядке. Спасибо. Не обращай внимания, — Гофман рассеянно улыбнулся, махнул рукой. Улыбка получилась жалкая, он сам почувствовал это. — Просто я подумал… — Он снова замолчал, разочарованно качнул головой. — Нет, не помню. Что-то пришло вдруг в голову.
— Ну-ну, — врач кивнул с некоторым сомнением. — Ладно, тебе виднее. Мне пора. Держи себя в руках. Всякое бывает.
Оставшись один, профессор в изнеможении опустился на диван, стоявший в дальнем углу лаборатории. На глаза ему попалась карликовая пальма в керамической вазе. К вазе была прикреплена табличка: «Я не пепельница». Он вспомнил, что смешную табличку написал умерший лаборант, когда Габи, его друг и напарник, в очередной раз погасил в вазе сигарету. Профессор поспешно отвел взгляд, словно увидел вдруг что-то предосудительное, почти неприличное. Смерть двадцатилетнего парня, казавшегося совершенно здоровым, потрясла его, и столь несерьезное напоминание об этом действительно показалось ему неприличным, почти кощунственным в своем трагическом несоответствии: шутливая табличка — и… Он не мог заставить себя войти в кабинет. Ему казалось, что Михаэль все еще полулежит в его кресле, перед раскрытой книгой… как ее? «Сефер ха-Цваим»?
Вдруг Гофман почувствовал, как мурашки поползли по его спине. Неделю назад, когда пришел из Иерусалима пакет и сопроводительное письмо к нему, это название показалось ему знакомым. Целую неделю он так и не смог вспомнить, почему. В конце концов, мало ли названий — всего лишь сочетаний слов — откладывалось в его памяти. И вот только сейчас он вспомнил. И понял, что именно эта мысль мелькнула в его голове во время короткого разговора с врачом.