— Трудно сказать. Хотя… Слушай, а почему я один пью? — спросил он. — Так недолго стать алкоголиком. Тебе же не нужен шеф-алкоголик? Или ты просто не любишь «Мартель»? — Натаниэль наполнил рюмки. Алекс взял свою, но пить не стал.
— Ты говоришь, Габи не основной преступник.
— Верно, я так говорю, — Натаниэль кивнул.
— «Не основной», если история, рассказанная им, — правда, — упрямо возразил Маркин.
— Правда.
Маркин снова замолчал.
— Рассказать тебе, как я его вычислил? — Розовски, прищурившись, разглядывал люстру сквозь рюмку. — Или ты сам догадался?
— О чем-то догадался, — уклончиво ответил Алекс. — О чем-то — нет. Расскажи. Если в этом, конечно, нет особых секретов.
— Какие там секреты… Все произошло благодаря книге Давида Сеньора. Путаница с сигаретами имела место на вилле Розенфельда во время убийства. Там осталась пачка сигарет — точно таких же, — Розовски кивком указал на все еще лежавшие на столе сигареты. — Розенфельд курил сигареты с ментолом, в зеленой пачке. А в кабинете осталась красная пачка. Мне рассказала об этом уборщица, Эстер Фельдман. Но я не придал особого внимания. И зря. Потом уже, занимаясь задачкой, подброшенной Гофманом, я снова вспомнил, но теперь это уже приобрело особый смысл. Похоже, что преступник оказался дальтоником. И Габи тоже оказался дальтоником. Насколько я понимаю, он, растерявшись, увидел лежащие на столе сигареты хозяина виллы и машинально сунул их в карман. Обнаружив, что в кармане уже есть одна пачка, он тут же выложил на стол. Но перепутал пачки. Вот так.
— Ясно… А остальное?
— В мае, когда Габи следил за якобы Ари Розенфельдом, как я уже говорил, Розенфельда вообще не было в Израиле. Об этом тоже имеются показания Эстер Фельдман. Галина Соколова вообще приехала впервые за два дня до собственной гибели. Вот тебе еще одна улика, заставляющая меня присмотреться к нашему Габи.
— А портрет?
— Видишь ли, после того, как выяснилось, что Габи имел какие-то дела с ложной Галиной Соколовой и что это происходило во время отсутствия Ари Розенфельда, в конце мая, я еще раз перечитал его письмо к жене. Там он упоминает художника с улицы Рамбам. И Габи в своем разговоре с клиенткой тоже упомянул эту улицу.
— Ну, хорошо, — сказал Маркин. — Выходит, ты в принципе раскрутил бы Габи и без его признания, так?
— Так, — Розовски снова посмотрел на горящую люстру сквозь рюмку. Коньяка в рюмке стало меньше, золотистый свет чуть изменил оттенок.
— Почему же ты устроил это якобы добровольное признание? Только, пожалуйста, без сентиментальной чуши. Я прекрасно знаю, что при всей твоей чувствительности прежде всего ты — сыщик. Так зачем тебе это понадобилось?
— Зачем? — Розовски поставил рюмку на столик. — Я уже объяснял. Затем, что Габи всего лишь исполнитель, причем — случайный. Я хочу найти настоящего преступника, того, кто организовал все это. Того, кто совершил следующее убийство. Он достаточно изобретательный человек. И, судя по всему, неглупый. К тому же он знает, что я продолжаю расследование.
— С чего ты взял?
— На этот раз — действительно только интуиция. — Розовски помрачнел. — Меня не оставляет мысль, что за моими действиями наблюдают внимательнейшим образом. Понимаешь? Что называется, кожей чувствую.
— Кто?
— Я чувствую.
— Нет, кто наблюдает? Знаешь?
Натаниэль покачал головой.
— Даже не догадываюсь. Пока не догадываюсь… Ну вот, а добровольная явка Габи в полицию выглядит вполне естественно: парень напуган — это ясно хотя бы из идиотской инсценировки самоубийства, которую наш Габи попытался устроить на вилле. Парень напуган, решает раскаяться. Организатора это не очень волнует — Габи его не знает, единственный человек, которого Гольдберг мог выдать, — покойный Шмулик. Ну, этот даст показания только на спиритическом сеансе. Следовательно, явка с повинной не встревожит его. То есть встревожит, конечно, но я в данном случае вроде и ни при чем. На Габи я не выходил, к его разоблачению отношения не имел. И потому мое расследование, скорее всего, находится на ложном пути. Не стоит волноваться. Он…
— Почему он? — спросил Маркин. — Почему не она? Ведь здесь участвовала женщина.
— Может быть, — нехотя ответил Розовски. — Может быть… Не люблю, когда преступником оказывается женщина. Не сочетаются преступление и женщина. Некрасиво.
Маркин рассмеялся.
— Ты уже вторично обращаешься к категориям эстетическим вместо юридических, — сказал он.
— Гуманитарное образование подводит, — Натаниэль тоже рассмеялся. — Но первый раз об эстетике говорил не я, а Давид Гофман. Ладно, по лицу вижу, что у тебя есть еще вопросы. Спрашивай.