— Ну, давай, давай! — с восторгом кричала она. — Не бойся, бей! Я сумею защититься! Хи-хи-хи! Что, никак боишься? А еще такой большой! Подумай, а вдруг я побью тебя?
Если это и была игра, то она выглядела чудовищным гротеском. Морщинистой шестидесятисемилетней даме в ярко-голубом шелковом платье, с жемчужным ожерельем вовсе не пристало вызывать юношу с загрубелыми руками боксировать с ней, смотреть на это было просто неприятно. Глаза Адели, ненормально темные, с расширенными зрачками, говорили о том, что она не воспринимает происходящее как игру.
Конец этому позорному представлению положил Турвальд Бьерне. Он поднялся по лестнице и с отвращением сказал:
— Да она пьяна…
Он подошел к ней и осторожно, но решительно взял ее за плечо.
— Адель, послушай меня! Аларик и Йерда собираются уходить, и я обещал отвезти их на машине. И вообще пора всем расходиться.
Адель Ренман бросилась ему на шею и с жаром заявила, что мы не должны уходить. Мол, напротив, мы должны остаться до утра, есть сэндвичи, танцевать, устраивать потасовки и петь. Потом она ко всеобщему ужасу фальшиво запела нечто, утверждая, что поет «Марсельезу».
Уход гостей напоминал бегство.
Воскресное утро было мрачное. Погода хмурилась, было душно, как перед грозой. У меня болела голова, к тому же мы с Эйнаром поссорились, что случалось с нами довольно редко. Видно, на нас подействовала неприятная атмосфера на вечере у Адели. О чем бы мы не заговорили, разговор кончался спором.
Я считала, что Турвальд Бьерне очень симпатичный, а Эйнар сказал, что он отвратный и скользкий тип. Я заявила, что, по-моему, поведение захмелевшей Адели было комичным. Эйнар ответил, что не видит в этой сцене ничего комичного, напротив, она его обеспокоила.
После чего он с упреком посмотрел на меня и бросил мне в лицо обвинение:
— Между прочим, ты сама порядком набралась.
— Что? Ты хочешь сказать, что я была пьяна? Это я-то?
— Но ведь ты продолжаешь кормить ребенка грудью и должна вести себя осторожнее.
Я разозлилась и заявила ему, что и без его указаний знаю, как обращаться с дочерью, что она, верно, не пропадет оттого, что ее мать позволила себе выпить сто граммов водки.
Потому мы поменяли тему разговора на не менее жгучую: таинственный посетитель, стучащий в нашу дверь, и череп с горящими глазами на лесном пригорке. Было уже около часа ночи, когда зазвонил телефон. Эйнар с раздражением подошел к черному аппарату тети Отти и поднял трубку.
— Буре слушает… Что? Это Хедвиг? Нет, ничего… Что случилось?
Я увидела, как Эйнар изменился в лице. Сонного вида и недовольства как не бывало.
— А врача вызывали? — с тревогой спросил он. — Да, да, будем у вас через несколько минут.
Он положил трубку и медленно произнес:
— Все утро Адели было очень плохо. Ее мучает рвота и понос. Хедвиг говорит, что ее просто вывернуло наизнанку. Врач, которого им наконец удалось вызвать, будет через полчаса, и она просто не решается оставаться с Аделью одна.
Поспешно накинув на платье кардиган, я вышла в сад. Начиналась гроза, уже накрапывал дождь, и я озябла. Эйнар держал меня за руку и болтал о том о сем, стараясь отвлечь меня от мрачных мыслей:
— Хедвиг — скромная и славная женщина. Но сейчас она была сильно взволнована, она извинялась за то, что побеспокоила нас. Аларика она не хотела звать, он еще не оправился после ночного приступа. У Йерка нет телефона, а Турвальд, видно, отключил его, потому что на звонок не отвечает.
— А Виви Анн? — спросила я и почувствовала, что мой голос слегка дрожит.
Ответ на этот вопрос мы получили, придя на виллу Адели. Виви Анн лежала на диване в зале и, зарыв лицо в подушку, отчаянно рыдала.
— Она умирает, — всхлипывала она, — умирает! О, Боже, что мне делать?
Я поняла, что на ее помощь Хедвиг не может рассчитывать, и через комнату Адели вошла в ее спальню.
Склонившаяся над кроватью Хедвиг выпрямилась и со слезами на глазах прошептала:
— Спасибо, что вы пришли. Так страшно брать на себя ответственность. Но я не знаю… чем облегчить ее страдания.
Без косметики лицо Адели было старое и морщинистое. Кожа приобрела пугающий желтоватый оттенок. Она медленно стонала, внезапно ее тело напряглось в страшной судороге. Руки и ноги посинели, пульс стал частым и слабым, дышать ей становилось все труднее.