ПРОЗА СИБИРИ
№1 1996г.
ВЫБОР ПРЕДОСТАВЛЕН ПИСАТЕЛЮ
(От редакции)
Редкая нынче рукопись обходится без мата.
И уж только за то рукопись полюбить можно, что запретил себе автор осквернять чистую страницу грязной бранью. То ли слишком стар, чтобы за модой гнаться. То ли природа и воспитание наделили завидным душевным здоровьем, не подвластным повальной болезни.
У Даля „мат“ в значении неприличной брани отсутствует.
Как и образцы этой самой брани в ее бессмертных глаголах и существительных.
Есть разве что невинное „дермо“ — с простодушным пояснением „помет, навоз".
И хочется туда, в тот век, где язык чист как первопуток, а это, может быть, означает, что у людей и потребности в матерщине нет, и чувствам их для самовыражения вполне довольно нормативной лексики.
Хочется... Когда бы не воспоминание о смущенном, но навязчивом интересе к нетленному сочинению господина Баркова, которого одни упорно не издают, а другие не менее упорно откапывают — и читают.
Когда бы не письма самого Александра Сергеевича, беспечно вставлявшего в дружеский отчет о чудном мгновении глаголишко далеко не салонного происхождения.
Когда бы не „Заветные сказки" Афанасьева, впервые увидевшие свет еще при жизни собирателя, но почему-то в Женеве, а нынче и у нас вполне доступные в подземных переходах по сносным ценам скверного издания.
И чего это Владимир Иванович стерилизовал русскую речь, посвящая себя великому „некорыстному труду" — созданию словаря „живого", между прочим, великорусского языка?
Да по той же, наверное, причине, по какой и Александр Сергеевич ни в „Евгении Онегине", ни в „Повестях Белкина" не пользовал слов и выражений, хоть и свидетельствующих о богатстве языка, однако чести и красоты ему не прибавляющих. (Может быть, и письма свои почистил бы — доведись ему дожить до их публикации. И не из ханжества — никак Пушкина в этом грехе не заподозришь. Из высокого отношения к слову печатному, затем и дарованному, чтобы с непечатным разделиться.)
Для Даля и вопроса о матерных россыпях не было: запрет на них в „небесном царствии печати" (А. С. Пушкин) как бы сам собой разумелся. Объясняясь с любителями российской- словесности, Владимир Иванович не однажды растолковывал свое понимание затеянного им подвига: „.. .повторю, для людей добронамеренных, что вовсе не утверждаю, будто вся народная речь, ни даже все слова этой речи должны быть внесены в образованный русский язык; я утверждаю только, что мы должны изучить простую и прямую русскую речь и усвоить ее себе, как все живое усвояет себе добрую пищу и претворяет ее в свою кровь и плоть";
„ ...нет, языком грубым и необразованным писать нельзя, это доказали все, решавшиеся на такую попытку."
Нет, не в грязной брани видел Владимир Иванович опасность образованному языку — в „испещрении речи иноземными словами", в то время как свой язык „силен, свеж, богат и ясен".
Что бы он сказал сейчас, целомудренный Даль, погружаясь в пучину печатного словоизвержения, не ограниченного ни нравственной строгостью общества, ни самоконтролем культуры пишущее: всего—ничего бы не сказал. Онемел бы от тоски и ужаса, обнаружив в газетах,:, журналах, книгах непроходимые дебри матерщины.
В свое время он предлагал „автомат“ заменять „живулей" ,страдая от „чужеслов“, уродующих, по его убеждению, русскую речь. Сегодня ему, очевидно, не хватило бы сил на изобретение новых русских слов взамен иностранных. Да и не до того было бы — разнообразно тиражируемая отечественная брань затмила бы всех „дилеров—брокеров—имиджмейкеров“, вместе взятых.
Остается только порадоваться за Владимира Ивановича, избавленного от нынешних впечатлений от „образованного языка“, доставляющего и боль и муку и печаль.
Когда-то Булгаков грустно взывал: „Не надо злобы, писатели русские!“. Наталкиваясь на очередную отборную брань в очередной конъюнктурной (как иначе?!) рукописи, тоскливо перефразируем: не надо мата, писатели русские! Не надо! Есть у вас дети, внуки? Хоть ради них не выплескивайте на чистую страницу непереваренную мерзость отвратительной, наспех заглотанной „пищи“. Очищайте больной организм в соответствующих местах. Честнее, ей богу, заняться устройством нужников (важное, кстати, дело), чем выдавать за „литературу“ похмельные выбросы отравленного сознания.