И никому было невдомек, что де Гелль и прелестная Адель, по-существу, давно уже не муж и жена, они давно побили горшки и собираются оформлять развод! Вот только помалкивают до поры, до времени!
Жаль было только Машеньку Реброву, которая все-таки начинала о чем-то догадываться и, стоя у стены, скорбно заламывала пальцы, и по ее красивенькому личику бродили багровые пятна.
Дамы, обмахиваясь пышными веерами от гнетущей жары, — даже вечерами не становилось прохладней! — перешептывались между собою:
„Что особенного нашла эта француженка в поручике Лермонтове? В этом мужлане с общеармейской наружностью! Пишет стихи?.. Да кто их сегодня не пишет! Вот только времени не всегда достаточно!..“ „Красив, не красив!" А это какими глазами взглянуть на поручика Лермонтова!.. Красив, очень даже красив в своей влюбленности!.. И выбор поэта хорош! Ничего не скажешь, француженка великолепна, а ее грудь, не скованная приличиями, колыхалась подобно океанским отливам и приливам. Она рискованно прижималась к своему Мишелю и шептала в его ждущее ухо стихи, только что написанные:
Французским языком Михаил Юрьевич владел, как своим родным, и тут же одарил Адель ответным поэтическим экспромтом.
После этого упоительного бала Адель Оммер де Гелль напишет: „Кисловодск, 26-го августа 1840 года.
Лермонтов заявил Ребровой, что он ее не любит и никогда не любил...
Было около двух часов ночи. Я только что вошла в мою спальню. Вдруг тук-тук в окно, и я вижу моего Лермонтова, который у меня просит позволения скрыться от преследующих его неприятелей. Я, разумеется, открыла дверь и впустила моего героя..."
Муж Адели Ксавье, не принимая во внимание любовные похождения своей „супруги", все же постарался увезти ее подальше от поручика Лермонтова. Нет, нет, он не ревновал, но разговоры, что страшнее пистолетов, жалили его, как потревоженные осы, все сильней и сильней.
В Одессе, куда они срочно уехали, „супруги" были недолго. Уже в письме от 30 августа, все того же 1840 года, Адель напишет своей приятельнице:
„Из Одессы я еду в Крым, куда меня зовут Нарышкины. Пиши в Ялту!"
И, после этих строк, снова о нашем гениальном поэте:
„Лермонтов всегда и со всеми лжет, — такая его система. Но обо мне ни полслова. Я была тронута и написала ему любезное письмо, чтобы поблагодарить его за то стихотворение, которое для русского совсем не дурно".
Что позволяет себе эта женщина! „Совсем не дурно!" Да мы и заинтересовались этой поэтессой только потому, что в ее судьбе был этот „русский"!
Но не будем спорить с француженкой, пишущей стихи! Все равно, отдаленная столетиями, она нас не услышит. И то, что вышло из-под ее пера, увы, не перепишешь!
„Я обещала ему доставить мои стихи, которые у меня бродят в голове. С условием, однако, что он за ними приедет в Ялту..."
Ох, уж эти женские хитрости! Нет бы просто написать: „Люблю, приезжай, жду. Целую!"
Но и слов о стихах было достаточно: Михаил Лермонтов тотчас прибыл в Ялту.
Нам неизвестно, каким видом транспорта он добирался с Кавказа в Крым, но факт остается фактом, приехал. Прилетел на крыльях любви! .
Биографы Лермонтова, вкупе с достойным памяти Ираклием Андрониковым, умалчивают о крымских приключениях Михаила Юрьевича, но кто запретит это делать прекрасной француженке? Она и вписывает в „лермонтоведение“ крымскую страницу. И из ее писем-дневников, которые потом превратились в толстенный роман, мы знаем о Лермонтове многое. Знаем, что Крым не просто понравился ее Мишелю, но он был от него в восторге!..
Михаил Юрьевич шумно, — „какой он все-таки мальчишка!" — восторгался усадьбой Густава Олизара! Того самого Олизара, который в своем замке-усадьбе дал приют польскому поэту Адаму Мицкевичу, а стихи Мицкевича Лермонтов не только любил, но и переводил:
Радовался Лермонтов еще и потому, что он попал в те места, которые вдохновляли его кумира Александра Пушкина!