Я снова возвращаюсь в целинную степь.
Как мы танцевали по ночам на утрамбованном току, когда с него свезено зерно!
Не все ночи были лунные, иногда опускалась кромешная тьма. И подружившийся с нами шофер Миша включал фары своего трехтонного раздолбанного „ЗИСа“. Дребезжал, извергая мелодию, жестяной крошечный патефончик — мы купили его вскладчину в сельской лавке.
По-моему, это было заключительное произведение механического граммофонного искусства. Последняя модель. В ту пору уже входили в быт электропроигрыватели. А эти маленькие, размером чуть больше толстого учебника политэкономии, ящички со складной мембраной, миниатюрным диском и ручкой для завода были выпущены к тогдашнему Фестивалю молодежи и студентов в Москве. Наверно, для того, чтобы означенная молодежь могла прямо на улицах крутить пластинки с песнями о борьбе за мир.
Не знаю, так ли было в столице, а мы крутили. Правда, не марш борцов с атомной бомбой и не „Гимн демократической молодежи", а единственную у нас пластинку с популярными мелодиями. На одной стороне была какая-то полька, а на другой легкомысленная песенка про любовь. Я запомнил две первые строчки:
Или что-то в этом роде.
Мы заводили то польку, то песенку, и плясали в свете фар. Наверно издалека это напоминало стаю слетевшейся на свет мошкары.
Кстати, пружина вскоре лопнула, не выдержав интенсивной эксплуатации. Но мы наловчились вертеть диск с пластинкой пальцем. По очереди. С нужной скоростью. Правда, порой скорость сбивалась, и тогда певица басила, как Шаляпин, а полька переходила в траурный марш, но виновный тут же спохватывался: шаляпинское пение взлетало мальчишечьим дискантом, а похоронная мелодия взрывалась карнавальной пляской.
...Кстати, совсем недавно, в конце девяносто третьего года, я увидел в антикварном магазине такой патефончик-лилипут. Знакомый, с фестивальным значком на жестяной коричневой крышке. И не выдержал — выскреб карманы в память о молодости: стоила машинка не меньше, чем приличный современный электрофон.
Вертеть пластинку пальцем не пришлось, пружинный двигатель оказался в исправности. И металлическая коробочка с неожиданной громкостью выбросила в пространство старую песенку:
Теперь я на этой милой сердцу игрушке кручу иногда пластинки своей студенческой юности. Хотя есть у меня и нормальная стерео-установка. Впрочем, есть и большой патефон того времени, когда я был дошкольником, а папа приезжал с войны в отпуск. Но для этого патефона, как и для нынешнего стерео — свои пластинки.
...Танцы на ночном току не могли продолжаться подолгу: Миша берег аккумуляторы. !
— Как сядут — никуда завтра не уедем.
Он был славный паренек, этот Миша, почти наш ровесник — только что вернулся из армии. Он лихо катал нас на своем драндулете с дощатым кузовом. От Бородина до Карасука дорога шла по взгорьям, и мы, стоя в кузове, колотили в крышу кабины и вопили:
— Миша! Сделай невесомость!
Машина на полной скорости взлетала на очередной взгорок и ухала вниз. На миг мы теряли опору — повисали над кузовом в натуральной, „обмирательной“ невесомости. Жаль, что лишь на миг.
— Миша, еще!
— Тачка рассыплется!
— Ну и черт с ней! — хохотали мы.
Однажды мы возвращались из села на стан уже в темноте. Я, Миша Папин, Шурик и Валерка. Лихие парни степей, „карасукины дети“.
— Миша, давай!
ЗИС вылетел из-за бугра, завис на секунду в пустоте, а перед нами открылась ширь ночной осенней степи.
Степь была в огнях. Там и тут, от горизонта до горизонта шли комбайны — самоходные и на буксире у тракторов, с грузовиками у бункеров. На каждом агрегате — не меньше десятка лучистых белых огней. А кое-где мерцали рубиновые стоп-сигналы. И все это двигалось, гудело, стрекотало. Жило...
„Ночной блуждающий город“, — написал я потом (сейчас понимаю, что излишне красиво).
А над этим блуждающим городом висела невозмутимая, большая, желто-розовая Луна. Полная на две трети. Впрочем, невозмутимость ее была напускной. На самом деле Луна явно прислушивалась к непривычному земному гулу. Вот тут-то я и вспомнил „оторванное ухо“ великана...