Но маленький месяц недолго жил в моей варежке.
На углу Смоленской и Первомайской, у деревянной начальной школы номер двадцать шесть, я увидел понурого пацаненка. Класса из второго или третьего. В лопоухой шапке, в большом (наверное, от старшего брата) пальто, с потрепанным портфелем на веревочке через плечо. В разлапистых подшитых валенках. Этакий Филиппок. Он потерянно топтался у школьной калитки.
Мне показалось, что лицо у мальчишки замурзанное и с полосками от слез. Неприятности, видать...
Я глянул мельком и хотел пройти мимо. Потому что мало ли у кого в школьной жизни неприятности. Что тут поделаешь? Но на миг мы с мальчишкой встретились глазами. И у него в зрачках мелькнуло что-то такое... Ну, вроде как несмелая просьба о сочувствии.
Я остановился. Снисходительно, с высоты своих шести классов спросил: — Опоздал, что ли?
Он ковырнул валенком затоптанный снег. Засопел и глаза — вниз.
— Не пускают?
— Ага...
Был в ту пору в школах такой идиотский обычай: если опоздаешь, тебя не впускают в школу до следующей перемены. А потом, естественно, волокут к завучу. В начальных школах вторая смена начиналась раньше, чем у нас, и здесь, в двадцать шестой, уже шли уроки. Ясно, что несчастный Филиппок не успел к звонку — и вот...
Но ведь он же малыш еще! А на улице... Ну, мороза, конечно, нет, но и не лето. Пойти бы мне, забарабанить в дверь: „Какое вы имеете право держать на холоде человека! “
Нет, на такую шумную акцию протеста я тогда не был способен. Это потом уже меня — взрослого — не раз обвиняли в попытках развала советской педагогической системы, когда я заступался за ребят перед школьным начальством. А в шестом классе я еще не набрался такой наглости.
Я сделал другое. Вынул позолоченный месяц, сдернул с мальчишки дырявую рукавичку. Вложил свою находку в его влажную ладошку. Шепнул:
— Держи.
Мальчишка глянул из-под шапки, мигнул. Сжал кулачок. А я пошел, жалея уже об этом секундном и даже непонятном для себя самого движении души. Зачем отдал месячонка? Ведь он был явно мой!I Сама судьба послала его мне из давней сказки. На счастье. А я отдал его первому встречному. Теперь уж точно не миновать беды.,.
Сзади послышались шлепающие шаги, частое дыхание. Это Филиппок догнал меня, взял за рукав. Глянул снизу вверх из-под нахлобученной шапки. Рожица неумытая, а глаза блестящие. Он сказал шепотом, но внятно:
— Большое спасибо.
Это — явно вопреки уличной мальчишечьей этике. Такая воспитанность была совершенно не в ходу.. Мальчишке следовало (если даже он и был благодарен) молча посопеть, пожать плечами, а, возможно, и буркнуть вслед:
— Чокнутый, наверное...
А он — вот как!
— На здоровье, — промямлил я растерянно. И лишь тогда вспомнил, что я — старший. — Ладно, катись в школу. А то и на второй урок опоздаешь.
— Ага! — Он опять блеснул глазами, весело и хитровато. И большущими своими валенками зашлепал к школьной калитке.
А я двинулся к своей школе, и не было больше сомнения и дурацких предчувствий. Наоборот, казалось теперь, что мой подарок — добрая жертва судьбе. Может быть, картонный месяц и правда принесет удачу — и малышу, и мне.
И правильно казалось.
Во-первых, день стал ярче, облака рассеялись, глянуло в классные комнаты солнце.
Во-вторых, Мария Дмитриевна никого не спрашивала, а дала нам самостоятельную работу, которую ухитрилась проверить у всех тут же, в конце урока. Работа оказалась легкая, и я получил четверку с минусом (минус — за помарки).
В-третьих, на русском языке раздали тетради со вчерашним диктантом и оказалось, что у меня пятерка.
А самое главное — объявили, что „немец" — наш грозный Вильгельм Яковлевич Цвиккер — заболел и шестого урока не будет.
Значит, их нынче всего четыре!
Потому что пятый — рисование, а это вовсе даже и не урок, а сплошная радость!
В учителе рисования Александре Павловиче Митинском души не чаяли все поколения школьников. Даже довоенные. Мне об этом рассказывали Сергей и Людмила.
Полный, высокий, лысоватый, с круглым добродушным лицом, он казался нам воплощением радости. И всепрощения. Не помню, чтобы он кому-то поставил двойку, повысил голос или выставил из класса развеселившееся сверх меры чадо. А надо сказать, на уроках Александра Павловича мы не блистали дисциплиной. Были там постоянный смех и болтовня.
Впрочем, и рисовали охотно. Умел Александр Павлович даже скучное срисовывание кувшинов и гипсовых фигур подать как дело весьма азартное. А еще больше нравилось нам, когда он предлагал: