— Долго думаете, Ставин. Надоело.
— Не понимаю, гражданин начальник, чего вы хотите? И без меня все знаете: был такой разговор или не был.
— Моя работа аккуратная, Ставин. Я знаю все. Но мне нужно, чтобы вы подтвердили. Документ нужен. Для точности.
— Разрешите пересесть на стул, кресло какое-то... Я уж и не помню...
— Курите.
— Накурился... Ну, допустим, я подтверждаю. Что тогда?
— Тогда — молодец. Правильно понимаете жизнь. Тогда — сапожки кирзовые!.. Я знал, что вы хоть и молодой, но смышленный. Соображаете, что к чему... Подтверждаете, значит?.. Ну и подписывайтесь... вот здесь... И еще вот здесь, внизу страницы...
— Где еще?
—Хватит. Больше не требуется. Все.
— Разрешите быть свободным?
— Идите, Ставин. Не задерживаю. Понадобитесь — вызовем.
Дверь отворяется и закрывается бесшумно. Все здесь смазано — и дверь, и допросы. Из угла глядит проклятая плевательница. Еще одна дверь — полуоткрытая; за нею дежурный дремлет, надвинув ушанку на глаза.
Нет, нет — не хочу! Страшно — и так, и так... Стукачом стал. Удавиться впору.
На крыльце ветренно. Из трубы санпропускника низко стелется серый вонючий дым. Снег грязный.
Берг сам виноват: зачем говорил со мной о войне — я же еще пацан, а он со мной, как с равным. Отца моего знал? И что с того? Мало ли кто кого знал!
— Эй! Как тебя? Ставин, чи как? Бумажку забыл!
— Какую? Спасибо, гражданин дежурный!
„Начальнику лагпункта.
Работающий на бетонных работах заключенный Ставин обратился с жалобой на невыдачу ему надлежащей спецодежды. Прошу отдать распоряжение вещскладу о выдаче таковой з/к Ставину. А именно: 1 (одну) пару сапог кирзовых.
Шур..."
Улыбка — естественное выражение лица Лины Артюшкиной. Как будто она все время говорит: „Ну-у, стоит ли огорчаться, когда жизнь, в общем-то, не так уж плоха".
Лина — худенькая-прехуденькая. Острый носик красноватый, а губы слегка синеватые. Все заключенные догадываются, что живется ей — ой-ой-ой! До самой июльской жары щеголяет она в зеленом зимнем пальто, на котором заметно прибавляются новые штопочки. В сильные морозы это круглогодичное пальтишко перепоясано широким армейским ремнем — память о муже-фронтовике. От него полтора года нет никаких вестей. Когда начинаются разговоры о фронте, Лина перестает улыбаться, и лицо ее сразу же делается испуганным и некрасивым.
В жару Лина надевает розовое сатиновое платье и носит с собой немыслимой твердости брезентовый дождевик.
Артюшкиной лет тридцать. А солидности никакой. Не хочется называть ее „гражданин инспектор"; когда поблизости нет других вольнонаемных, заключенные обращаются к ней запросто: „Лина". И редко кто разговаривает с нею серьезно. Впрочем, какой тут серьез: от инспектора культурно-воспитательной части жизнь огромного лагеря не зависит... А после ее ухода мужчины всегда думают о своем доме, о жене, о детях. Становится как-то совестно, что вот они такие выносливые, жилистые сидят тут вдали от бомбежек, от очередей, а жены там... с рваными, как у Лины мозолями: „Ой, мы с мамой вчера дрова кололи — нам целых два кубометра выделили — осиновые, сырые, конечно... но ведь высохнут! Только бы перезимовать, верно? А фрица-то мы уже сломали! Вот я вам сейчас расскажу последнюю сводку..."
— Вы, пожалуйста, подождите, начальник скоро придет. Грейтесь — смотрите, как печка пылает. Уголек такой хороший попался...
Ставин прислонился к стене, расстегнул ватный бушлат.
Лина Артюшкина аккуратно макает кисточку в склянку с „зеленкой" — выпросила в медсанчасти — малюет на листе бумаги страшенного „крокодила".
— А что же ваши художники? — спрашивает Ставин.
— Их не допросишься. Картмазов пишет портрет начальника Сиблага, а Никонов — таблички на кабинеты... Вы умеете рисовать крокодилов?
— Дайте попробую.
— О! У вас прекрасно получается! А теперь возьмите карандаш — нарисуйте пятнадцать лодырей-отказчиков.
— Пятнадцать?
— А что?
— Много.
— Не вышли на работу сегодня. Это мое упущение — не смогла их уговорить. Не знаю, что делать? Посадят их в карцер — триста граммов хлеба и вода — они же ослабнут вовсе. И без того, все опухшие. Нет, плохо мы заботимся о сохранности рабочего контингента.