Он. Ты же говорила, что тебе сейчас восемнадцать?
Я. Давай представим, что мне восемнадцать и тебе восемнадцать, и мы говорим друг с другом и все-все понимаем, хорошо?
Диалог с пятилетним внуком.
Старый седой Алтай был совсем старый. Он уже разлюбил суету и шум и стоял, суровый и одинокий, посыпанный снегом и удрученный думами. Две его дочки — Бия и Катунь — убежали из отчего дома, но им стало тяжело жить поодиночке, и они слились в могучую реку Обь. Обь, хоть и была могучая, тоже скучала одна и расселила на своем берегу город. Вот это и есть мой Город.
У Города не было далекого прошлого. Он не стоял на больших караванных путях. Оковы декабристов не бряцали по его трактам. Да и телячьи вагоны с заключенными проходили мимо, заворачивая, в основном, в Казахстан. Его время пришло во Вторую мировую. Здесь разместился интеллект страны. Правда, после войны интеллект потянулся обратно, по столицам, но кое-что от него осталось.
Нас приняли в институт, которого еще, по настоящему-то, и не было, и сказали: „Вот, стройте себе институт и учитесь в нем. Не забудьте, вас ждут в колхозах. И забудьте про развлечения — только в свободное время". Учителя приходили на занятия прямо из цехов, со строек и с полигонов в куртках, заляпанных машинным маслом, в сапогах с пылью новых дорог. Пожилым майорам, усталым от строевой службы, впервые приходилось с мелом в руках разбираться в схемах станций наведения.
Сложно молодому понять, что он несчастен или обделен, когда он счастлив уже тем, что молод. Потому так прекрасна молодость. И так опасна.
Он. Давай поиграем в крестики-нолики на щелчки?
Я. Хорошо, а по сколько щелчков?
Он. Давай, по двадцать...
Я. Ну-у, это очень много...
Он. Ну хорошо, давай мне — двадцать, а тебе — десять, потому что ты девочка, а я — мужчина.
Диалог с пятилетним внуком.
Тоскливо пахла вечерняя полынь. Хотелось домой, в тепло, и жареной картошки. Правда, молоко с хлебом, которое нам привозили к ужину, было
тоже совсем не плохо, да и колхозный сарай с нарами, куда несколько дней назад поселили нашу студенческую группу, уже успел стать чем-то вроде дома.
Хуже было с руками. Ладошки опухли и кровоточили. Ногти пообломались, а стричь их было очень больно, потому что пальцы тоже опухли. Нас поставили на легкую женскую работу. Каждый день, с утра и до сумерек мы вручную убирали просо. Совсем вручную. Даже без серпов. Мы вставали в ряд и шли шаг за шагом, каждый по своей дорожке, выдирая с корнями стебли и складывая их в небольшие снопики. Бескрайнее просяное поле постепенно лысело, просвечивая черным. К вечеру начинало ломить спину, но больше всего болели руки. Кто-то догадался обматывать их тряпками или надевать на руки носки.
День ото дня все раньше подкрадывались сумерки, укорачивая рабочее время и принося с собой тоскливый запах полыни.
Он. Ты боишься оставаться одна в доме?
Я. Немножко боюсь...
Он. Ты не бойся, совсем не бойся... Пусть я буду бояться...
Диалог с пятилетним внуком.
В первые же дни было решено сделать для деревенских концерт. Репетировали вечерами. И это было очень кстати, потому что помогало забыть, что ноет спина и некуда пристроить отяжелевшие руки. В нашей студенческой группе был свой дирижер, он же аккомпаниатор. Но как аккомпаниатор-пианист он оказался не у дел по причине отсутствия в деревне инструмента, и хор решил петь а-капелла.
Один парень и я не умели петь а-капелла. По правде говоря, мы не умели петь никак, и все портили. Наконец, дирижер выгнал нас из хора. Песни, помаленьку, начали складываться. А мы сидели в уголке за большой русской печкой, протопленной еще по утру, но все еще хранившей застарелый хлебный дух и тепло, и грустили, хоть и старались не показать этого. Очень одиноко было сидеть за печкой и чувствовать себя оторванным от поющих, а заодно и от дома и, вообще, от всего мира. И совсем еще малознакомый парень пришел к нам за печку и дал самое вкусное, что у него нашлось — зубчик чеснока. Конфет не было на сотни миль в округе.
Он. А что такое „чудо“?
Я. Вот ты, например, чудо.
Он. Только я или и другие?
Я. Ты прав, другие тоже чудо.