Диалог с шестилетним внуком.
Старый колхозный клуб едва вместил желающих посмотреть концерт студентов. Единственная маленькая лампочка выхватывала лица только сидящих под ней, прятала в темноте бревенчатые стены клуба и делала темноту еще темнее.
Это было очень давно, еще в дотелевизионную эру. Слушатели сидели в шубах и шапках. Они тихо сидели и терпеливо ждали чуда. Им многое пришлось повидать в жизни и все пережить, но никогда еще не доводилось им увидеть чуда. В их деревне чудес не бывало. А уехать из деревни и посмотреть, что творится в других местах, они не имели права.
Тогда, много лет назад, чудом для них были мы — молодые парни и девушки, поющие о счастливом будущем в этом нетопленном, темном клубе, затерянном Богом и людьми в безразлично злобном мире, лишенном чудес.
Он. Позвони в школу, чтобы учительница не обиделась, что я остался дома.
Я. Хорошо, я позвоню. Болей спокойно.
Диалог с шестилетним внуком.
Старенькая динамомашина надсадно тянула бесконечный ремень. Тусклая лампочка под крышей очерчивала обитаемое пространство, огораживая его чернотой сентябрьской ночи. Колхозный ток — дощатая крыша на четырех столбах — стоял посреди поля между небом и землей. Мохнатые холодные звезды лезли через щели в крыше, а, заодно, и со всех четырех сторон. Чуть подмораживало.
Нас на току было четверо. Работали парами по часу на клейтоне — провеивали зерно. Один крутил ручку, другой засыпал зерно. Чистое зерно тонкой струйкой сочилось в небольшую кучку, а гора непровеянного не убавлялась. Плица с хрустом вонзалась в гору, но стоило поднять плицу, как в образовавшуюся ямку быстро натекало еще больше, чем было.
Ночь, сопровождаемая всхлипами старой техники, тянулась бесконечно. Вдруг все стихло. Сломался движок. Тьма вползла под крышу. В ожидании неизвестно чего мы легли на уже холодное зерно. Лежать становилось мучением. А если уйти, то, пожалуй, не засчитают трудодень. Значит, работать? Ну и черт с ними, с трудоднями. Нам все равно никто ничего не платит!
Первой пошла самая маленькая из нас. Визгливо шумно заработал впотьмах клейтон. Мы не видели ее. Мы не смотрели друг на друга. Но завтра будет день, завтра обязательно будет день, и кто-то обязательно заглянет мне в глаза. Значит, работать.
Как хорошо у нас сегодня...
А еще завтра... и послезавтра...
Из высказываний шестилетнего внука.
— Слава, Славочка! Ну помоги! Слава!
— А самолет летит
Да все кругом, кругом,
А в нем летчик сидит
Да с золотым зубом.
— Славка!
— С золотым зубом
Да мне не парочка,
Он — кулацкий сын,
Я — пролетарочка.
— Да ты что, не слышишь, что ли? Славка!
— Ну, чего вам?
— Иди сюда, мы не знаем, что делать.
— Вы что, сдурели? Вы же, поди, голые?
— Ну и что? Здесь ничего не видно — темно и пар. Где воду брать? Куда лить? Иди, покажи, а?
— Ну, черт с вами. Только, чур, не визжать и с дороги уйдите.
Баня по-черному таила свои секреты. Надо было суметь остаться чистым и не собрать банным веником всю сажу, которая свисала с потолка жирными нитями. Надо было постараться не задохнуться мокрой гарью. Или, хотя бы, просто набрать воды из кадки ковшом с накалившейся ручкой.
Мы звали на помощь, скорее чтобы убедиться, что мир снаружи еще существует, и что Славка, самый флегматичный парень из группы, живой и невредимый сидит там, где его оставили — на порожке предбанника, и, вообще, все на своих местах, хотя и не видно ничего в мокром, угарном пару ночной деревенской бани.
Скорей! Скорей! Давайте все стукнемся на счастье!
Из высказываний шестилетнего внука.
— А вот слабо тебе пойти в магазин и купить бутылку?
— Да ничего не слабо.
— Слабо, слабо, точно знаю.
— Ну хочешь, сегодня же и пойду?
— Давай, давай...
И вот он, я и свидетели спора идем в сельпо за водкой. Прилавок деревенского магазина, может, и не был многоцветен, но завораживал сочетаниями: мыло, селедка, водка, спички, папиросы Беломор, валенки, мужские трусы, книги. Шло то далекое, почти легендарное время, когда водку можно было спокойно купить в магазине за рубль шестьдесят две. Не в длинной очереди по талонам, не у ночного таксиста из багажника, а просто в сельпо.